Александр Николаевич Радищев

О человеке, о его смертности и бессмертии

 

Le temps présent est gros de 1’avenir.

Leibnitz .

 

КНИГА ПЕРВАЯ

 

НАЧАТО 1792 ГОДА ГЕНВАРЯ 15.

ИЛИМСК.

 

Друзьям моим

 

Нечаянное мое преселение в страну отдаленную, раз­лучив меня с вами, возлюбленные мои, отъемля почти на­дежду видеться когда-либо с вами, побудило меня обратить мысль мою на будущее состояние моего существа, на то со­стояние человека, когда разрушится его состав, прервется жизнь и чувствование, словом, на то состояние, в котором человек находиться будет, или может находиться до смерти. Не удивляйтесь, мои возлюбленные, что я мысль мою несу в страну неведомую и устремляюся в область гаданий, пред­положений, систем: вы, вы тому единственною виною. В необходимости лишиться, может быть, навсегда надежды видеться с вами, я уловить хочу, пускай не ясность и не оче­видность, но хотя правдоподобие или же токмо единую воз­можность, что некогда, и где – не ведаю, облобызаю паки друзей моих, и скажу им (каким языком – теперь не по­нимаю): люблю вас попрежнему! А если бы волшебная некая сила пренесла меня в сие мгновение в обитаемую вами хра­мину, я бы прижал вас к моему сердцу; тогда все будущее и самая вечность исчезли бы, как сон.

Обратим взор наш на человека; рассмотрим самих себя; проникнем оком любопытным во внутренность нашу и потщимся из того, что мы есть, определить или, по край­ней мере, угадать, что мы будем или быть можем; а если найдем, что бытие наше, или, лучше сказать, наша един­ственность, сие столь чувствуемое я продлится за предел дней наших на мгновение хотя едино, то воскликнем в радовании сердечном: мы будем паки совокупны; мы можем быть блаженны; мы будем! – Будем?.. Помедлим заклю­чением, любезные мои! сердце в восторге нередко ввергало разум в заблуждение.

Прежде нежели (как будто новый некий провидец) я про­реку человеку, что он будет или быть может по разрушении тела его, я скажу, что человек был до его рождения. Изведши его на свет, я провлеку его полегоньку чрез тер­ние житейское, и дыхание потом исторгнув, ввергну в веч­ность. Где был ты, доколе члены твои не образовалися; прежде нежели ты узрел светило дневное? что был ты, су­щество, всесилию и всеведению сопричастное в бодрственные твои лета? Измерял ли ты обширность небесных кругов до твоего воплощения? или пылинка, математической почти точке подобная, носился в неизмеримости и вечности, теряяся в бездне вещества? – Вопросы дерзновенные, воз­любленные мои! но вопросы, подлежащие моему слову.

Удалим от нас все предрассудки, все предубеждения и, водимые светильником опытности, постараемся во стезе, к истине ведущей, собрать несколько фактов, кои нам мо­гут руководствовать в познании естественности. Не во внутренность ее проникнуть настоит нам возможность, но разве уловить малую нить, для руководствования в пости­жении постепенного ее шествия, оставляя существам, че­ловека превышающим, созерцать ее внутренность и пони­мать всю связь ее деяний. Но сколь шествие в испытании природы ни препинаемо препятствиями разнородными, разыскатель причину вещи, деяния или действия не в вообра­жении отыскивать долженствует, или, как древний га­датель, обманывая сам себя и других, не на вымысле каком-либо основать ее имеет; но, разыскивая, как вещь, деяние или действие суть, он обнаружит тесные и неяв­ственные сопряжения их с другими вещами, деяниями или действиями; сблизит факты единородные и сходственные, раздробит их, рассмотрит их сходственности и, раздробляя паки проистекающие из того следствия, он, поступая от одного следствия к другому, достигнет и вознесется до общего начала, которое, как средоточие истины, озарит все стези, к оной ведущие.

Поищем таковых в природе фактов, до предрождественного существования человека касающихся, и обратим вни­мание наше на них.

Человек зачинается во чреве жены. Сие есть естествен­ное происшествие. Он зачинается во чреве жены; в нем ра­стет и, дозрев по девятимесячном в утробе матерней пребы­вании, исходит на свет, снабженный всеми органами чувств, глагола и разума, которые усовершенствования достигать могут постепенно; сие всем известно. Но деяние пророждения, то есть образ, как зародыш делается, растет, совер­шенствует, есть и пребывает доселе таинством, от проницательнейших очей сокровенным. Любопытство наше в позна­нии сего таинства удовлетворяем по возможности и не токмо могли видеть, как постепенно животное растет по за­чатии своем, но счастливые случаи, любопытством неутоми­мым соглядаемые, послужили наукам в пользу, и в России имеем прекрасное собрание растущих зародышей от пер­вого почти дня зачатия даже до рождения. Каким же об­разом происходит зачатие и питание или приращение, остается еще вопросом, который в одних токмо догадках до­селе имел решение. Но при сем, во мраке погруженном, дея­нии естественном можем провидеть нечто поучительное и луч слабый на испытание изливающее. Мы видим, что семя, от которого зародыш зачинается, в некоторых животных су­ществует в матери до плододеяния; но для развержения, для рощения бессильно. Сие в животных пернатых видим ясно. Яйцо есть сие семя, и до плододеяния содержит в себе те же, существенность его составляющие, части – белок и желток. Но если мы обратим взоры наши на существа, еди­ною степенью на лествице творений от животных отстоя­щие; если мы рассмотрим земную собратию нашу, растения, отличающуюся от животных лишением местоменяющейся способности, и следствием может быть оной способности чув­ствования, – то мы увидим ясно, что для произведения вы­сочайшего кедра, сосны или дуба равно нужно зерно или семя, как для произведения малейшия травы, на дерне сте­лющейся, или по голом камени растущего мха.

Итак, о растениях и о птицах можно не токмо сказать с вероятностию, но почти с убедительною ясностию, что семя существует не токмо до зачатия, но и до плододеяния. Сие однакоже для тех и для других необходимо, и самка без самца¹ семя дает бесплодное. Заключения выводя по пра­вилу сходственности, сказать можно то же о всех животных и о самом человеке. Итак, заключим, что человек преджил до зачатия своего, или сказать правильнее, семя, содержащее будущего человека, существовало; но жизни, то есть способности расти и образоваться лишенно. Следует, что нужна причина, которая воззовет его к жизни и к бытию действительному; ибо бытие без жизни хотя не есть смерть, но полуничтожество и менее почти смерти.

Восходя таким образом от факта известного до вероят­ного, можно почти безошибочно сказать, что человек суще­ствует в жене до зачатия своего, но в полуничтожном своем виде; и нужна необходимо плододеятельная влажность му­жеская, чтобы воззвать семя от бездеятельности к деянию, от полуничтожества к жизни.

Семя мужеское есть средство, коим семя жены стано­вится зародыш, как то из предыдущего следует: оно дает жизнь. И если нужно, чтобы бездейственная вещественность для получения движения имела начальное ударение, то для дания жизни нужно также ударение плододетельного сока. Если мы рассмотрим сопутствующие деянию за­рождения обстоятельства в животных (даже в растениях сие приметно, хотя не столь явственно), а паче в человеке, то ударение, которое мужеский плододеятельный сок впечатлевает семени, не может почесться простым или един­ственно механическим. Сверх того, что сок сей имеет свой­ство весьма подстрекающее и способное возбуждать раздра­женность семени женского, что он его проницает, кормит и образует; но воззри, до коликой степени возвышенна раздраженность и чувственность во время плотского сои­тия; воззри, колико живоносным веселием оно сопутствуемо; измерь, если можешь, на весах естественности и сие ве­селие и притяжание плотское и любовь. Или сия так же естественна и в естественности имеет свое начало; но как пища, поглощенная желудком, превратяся в питательное млеко или хил, умножа груду крови в животном, протекает неисчисленными и неудобозримыми ходами, и очищаяся в нечисленных железах, достигает самого мозга, возобно­вляет его состав и, протекши и прешед тончайшие его ка­налы, производит нервенную жидкость, едва понимаемую, но никогда не зренную. Но сего мало. Кусок хлеба, тобою поглощенный, превратится в орган твоея мысли. Тако лю­бовь, прияв начало в телесности, в действии своем столь же далеко отстоит от начала своего, как кусок снедаемый от действия мозга в мысленной силе. О, ты, вкушавший в объя­тиях возлюбленныя супруги кратчайшее, но величайшее ве­селие на земли, на тебя ссылаюся; вещай, не казалося ли тебе, что се конец бывает твоея жизни! Я не сладостраст­ную здесь картину начертать намерен, но действие. Раз­драженность всех частей тела, ею одаренных, чувствительность тех, коим она свойственна², возвышаются в сию минуту до такой степени, что кажется, тут предел бывает жизни. И действительно, были примеры, что люди в соитии жизни лишались³. Иначе быть тому нельзя; се настоит прехождение от ничтожества к бытию, се жизнь сообщается. Не удивительно, что после соития слабость приметна в жи­вотном: он уделил жизни своея, коея нужное количество для своего состава он паки приобретет пищею, извлекая жизнь из того, чем питается: ибо все, его питающее, есть живо.

Но в сем безжизненном состоянии человека, когда он не есть еще зародыш, но семя или зерно, может ли он по­честься человеком, может ли причтен быть к тварям разум­ным? Вопрос самой пустой и не стоющий ответа, если бы за ним не следовал другой, более казистый и вид сомнения имеющий. Что есть человек, и где он есть до произведения семени, из коего родиться имеет? Ибо, если можем понять, что семя предсуществует зачатию, то оно предсуществует в самке известной; но где оно было, доколе в ней не образовалося в виде семени?

Дерзновенный, ты хочешь взойти до бесконечности; но воззри на свое сложение; ты едва от земли отделен, и если бы око твое не водило тебя до пределов, солнечной системе смежных, и мысль твоя не летала в преддверие вечности, мог ли бы ты чем-либо отличен быть от пресмыкающихся?

Вооружай зрение твое телескопами, за дальнейшие непо­движные звезды досязающими; вооружай его микроско­пами, в миллионы миллионов раз увеличивающими; что уз­ришь ты? что ты ни на единую черту от данного тебе пребы­вания отделиться не можешь, не взирая на недавнее твое и столь величественное воскресение. И узришь хотя часть органа, мысль тебе дающего; но какое стекло даст узреть тебе твое чувствование? Безумный! оно ему не подлежит. Устремляй мысль свою; воспаряй воображение; ты мыслишь органом телесным, как можешь представить себе что-либо опричь телесности? Обнажи умствование твое от слов и звуков, телесность явится пред тобою всецела; ибо ты она, все прочее догадка.

Но дадим ответ на предыдущие вопросы, сколь нелепы они бы ни были. Если не достоверно, но хотя вероятно, что человек предсуществовал зачатию в семени, то суть две воз­можности, где существовало сие семя, опричь той вероят­ности, что оно в жене начиналося: а сие есть вероятнейшее других предположение. Но скажем хотя слово о них. Или семя содержалося одно в другом, из разверзшихся прежде его в бытие, и содержит в себе все семена, сколько их быть может, одно в другом до бесконечности. Или семя сие есть часть прежнего, которое было часть другого, прежде его к жизни воззванного, и может делиться паки на столько ча­стей или новых семян, сколько то быть должно и может; равномерно и отделенные от него части паки делимы быть имеют до бесконечности. Бесконечность... о, безумные мы! все, чего измерить не можем, для нас есть бесконечно; все, чему в продолжении не умеем назначить предела, вечно. Но для чего не утверждать, как то сказали мы выше, что семя образуется в жене? Ибо, если чувствительность, мысль и все свойства человека (не говоря о животных и растениях) образуются в нем постепенно и совершенствуют, то для чего не сказать, что и жизнь, которая в семени, яко в хранилище, пребывать имеет⁴, доколе не изведет на развержение, об­разуется в органах человека. Ибо всякая сила, не токмо действующая в человеке, но в вселенной вообще, действует органом; по крайней мере, мы иначе никакой силы постигать не можем. Когда всесильный восхотел, чтоб движение и жизнь нам явны быть могли, он поставил солнце: вот чув­ственный его орган! Почто же дивиться, что смертные его боготворили?

Прейдем к другому вопросу. Семя до зачатия, или чело­век в предрождественном своем состоянии, мог ли поче­сться тварью разумною, или другими словами, сопряжена ли была душа с семенем, доколе не прешло семя в зародыш? Какое слабое удовлетворение твоему высокомерию, если и согласимся дать семени душу! но что сия душа? свойство ее жизни, или в совершенном возрасте человека есть чувствовать и мыслить; а понеже ведаем, что чувственные орудия суть нервы, а орудие мысли, мозг, есть источник нерв, что без него или же только с его повреждением или болезнию тела исчезает понятие, воображение, память, рассу­док; что нервы толико тупеть могут, что суть иногда в бо­лезненном состоянии тела почти бесчувственны; если же общий закон природы есть, что сила не иначе действует (для нас по крайней мере), как органом или орудием, то скажем не обинуяся, что до рождения, а паче до зачатия своего человек есть семя и не может быть что-либо иное. Бесчув­ствен, нем, не ощущаяй, как может быть разумною тварию? И хотя бы (согласимся и на то), хотя бы душа жила в се­мени до начатия веков; но когда она начинает действовать и мыслить, того не знает, не воспоминает, что она когда-либо была жива. А поелику не помнит о своем предрожде­ственном состоянии, то человек настоящий, я настоящее, я, отличающееся от всех других собратных мне существ, не есть то я, что было; а хотя бы я нынешнее то же я было, ко­торое было в предрождественном состоянии; но что в том мне пользы? Нет тождественности души в двух состояниях, то есть в нынешнем и предрождественном⁵; не все ли равно, что она не существовала до зачатия или рождения. Но нет ли какой-либо возможности, что душа может су­ществовать с семенем сопряженна до зачатия зародыша? Вы видели, мои возлюбленные, что все предыдущие умствова­ния суть предположительные или паче гадательные, то и сие мнение о предрождественном существовании души, по­елику противоречия в себе не заключает, есть возможно. А если к тому присовокупим, что поелику всякая сила дей­ствует свойственным ей органом, и семя есть орган, для действия души определенный, но не разверженный, то можно сказать, что сила живет в органе и душа в семени; ибо если орган или семя не разверженно и неустроенно, то из того не следует, чтобы оно было мертво; ибо смерть есть разрушение, или паче, как то увидим далее, смерть не су­ществует в природе, но существует разрушение, а следствие одно токмо преобразование. Присовокупим к сему предва­рительно, что как из опытов знаем, что по разрушении каждая частица отходит к своей стихии или началу, да паки в сложение прейдет, то сила жизни не отойдет ли к своему началу или стихии; и поелику стихия каж­дая одинакова, то частица оной может пребывать семени совокупна.

Вот что возможно сказать о предрождественном состоя­нии человека; но и тут, как видите, друзья мои, много пред­положений, систем, догадок. Таково есть положение наше, что мы едва ли можем удостоверены быть о том токмо, что предлежит нашим чувствам. Сведение о вещах внутрезрительное несть свойство нашего разума. Если чего не ощу­щаем, то заключаем по сходствию. И дабы вам сие изъяс­нить примером: мы по сходствию токмо заключаем, что рождены и смертны есмы. Итак, о прошедшем и будущем своем состоянии человек судит по сходствию. Блажен, если жребий его не есть блуждение!

Се настал час бытия и жизни! О, всесильный! отпусти дерзновение мое; я умствованием одним угадать тебя тщуся, доколе не воззван к жизни! Но я живу и тебя чувствую. О, всесильный! в том нет дерзновения!

Представим себе мужа и жену в цветущих силою летах, горящих взаимною любовию; представим себе невинные их лобзания, преддверие веселия. Представим их на непороч­ном ложе вкушающих его приятности, ужели думаешь, что восторг, исступление, забвение самого себя (во время сои­тия) суть напрасны, и должны существовать без намерения? Когда есть цель малейшему микроскопическому зверку, ужели думаешь, что величайшее плотское веселие не имеет оной? И можно ли в ней ошибиться! Намерение есть чувствование, цель жизнь.

Уже жена зачала во чреве; уже зародыш жив. Сердце, сей источник крови и въемлище ее, в нем биет даже с пер­вого дня соития. Началося кормление⁶, рощение. Уже ма­ло-помалу члены его образуются. Каждое волокно ищет своих подруг, с коими согрудится⁷, и составляются мыш­цы. Но паче всего образуется голова, растет больше и вели­чает. В ней пребывание чувствий и умственных сил! – Пре­быв во чреве жены предопределенные девять месяцев, заро­дыш стал дитя⁸. Орудии движения, чувствия, голоса и жизни получили свое дополнение; основание уже положено разумным силам, орган их уже готов, как гладкая таблица готова на восприятие впечатлений. Упругость, содрогательность существуют уже в образованном, да некогда произведут страсти, притяжение и отвращение. И се ро­ждается дитя – человек да будет.

Итак исшел на свет совершеннейший из тварей, венец сложений вещественных, царь земли, но единоутробный сродственник, брат всему на земле живущему, не токмо зверю, птице, рыбе, насекомому, черепокожному, полипу, но растению, грибу, мху, плесне, металлу, стеклу, камню, земле. Ибо, сколь ни искусственно его сложение, началь­ные части его следуют одному закону с родящимся под зем­лею. Если кристалл, металл или другой какой-либо камень образуется вследствие закона смежности, то и части, чело­века составляющие, тому же следуют правилу. Если он за­рождается и растет во чреве матернем, прилежное разыскание показует (хотя еще внимания на то не обращено), что для образования чего-либо и в царстве ископаемом нужна матка; и если в животных то издревле известно, что матка без мужеского сообщения бесплодна, то ныне явно уже о рас­тениях и о подземных вероятно⁹. Но если кристаллизация, если руденение далеко отстоят от зачатия, питания и ро­ждения, не образование ли есть цель того и другого? Обра­зование есть видимое действие; – но причина? не сомне­вайся! то же начало, которое жизнь тебе дает, действует и в законе смежности.

Мы не унижаем человека, находя сходственности в его сложении с другими тварями, показуя, что он в существен­ности следует одинаковым с ними законам. И как иначе то быть может? не веществен ли он? Но намерение наше, показав его в вещественности и единообразности, показать его отличение; и тогда не узрим ли мы сопричастность его высшему порядку существ, которых можно токмо угадать бы­тие, но ни ощущать чувствами, ни понимать существенного сложения невозможно.

Человек, сходствуя с подземными, наипаче сходствует с растениями. Мы не скажем, как некоторые умствователи: человек есть растение, ибо, хотя в обоих находятся вели­кие сходства, но разность между ими неизмерима. В расте­нии находим мы жилы, питательный сок, в оных обращаю­щийся; находим различие полов, матку, плододеяние муже­ское, семя, зачатие, рощение, детство, мужественные лета, произведение, старость, смерть; следовательно растение есть существо живое, а может быть – и чувствительное, – (да не остановимся при словах!) но чувственность сия есть другого рода, может быть, одна токмо раздражительность. А паче всего вертикальное положение растений сходствен­но единому человеку. Хотя в растениях чувствительность не явна (и самая чувственница из сего не исключается), но согласиться нельзя, чтобы обращение соков действовало в них по простым гидростатическим правилам. В них суще­ствует истинная жизнь. Они на земли не для обновления токмо родов своих, но служат в пищу высшей степени су­ществам. Сие есть одна простая догадка: но поелику орга­ническое тело сохраниться может токмо пищею, то каждый род органических веществ питается веществами органиче­скими же в разных их видах и сложениях; а питаяся сходствующими с органами его веществами, не жизнь ли он принимает в пищу, которая, почерпаяся из нижнего рода веществ, протекши и процедясь, так сказать, сквозь бесчисленные каналы, единообразуется той, которая органы его движет.

Паче всего сходственность человека примечательна с жи­вотными. Равно как и они, он отличествует от растений тем, что имеет уста. Растение, стоя в нижней степени существ земных, есть вся уста, по изражению одного известного писателя. Сок из земли корениями, росу же небесную сосет оно листвием. Человек уже отличествует, как и другие жи­вотные, от насекомых; ибо и сии, как гниды, суть токмо рот, желудок и его продолжение. Все органы, коими одарен че­ловек, имеют и животные, разумея в назначенной их посте­пенности. Слух, обоняние, вкус, осязание, взор, все они имеют. Побуждение к пище равно терзательно и услади­тельно для всех живущих на лице земли, не исключая и растений. Исторгни его из недра земного, или замкни токмо источники небесные, цвет увянет, иссохнет корень, отпадет листвие, и вместо красящегося зеленостию листов и всеми цветами раздробленного луча солнечного в цвету своем, уз­ришь его поросшее мхом и плеснию подернутое, преходя­щее в разрушение. Равномерно, отыми яства от животного и человека, возбуди алчбу и жажду в недрах его, лиша его всего того, что обновляет в нем кровь, дыхание и жизнь, ты скоро узришь страшные признаки смерти, окрест его летаю­щие. Шествие будет токмо доколе не изнеможет. Взоры по­никли, коими жизнь, кажется, помалу поступает, глаза въямившиеся, тело все обвисло морщинами; но вскоре остатки жизни превращаются в болезни лютые, в нестерпи­мые корчи и судороги, и будто жизнь, сие неведомое нами существо, в каждой фибре, в каждой нерве заключенное и растворенное, так сказать, во всех соках и твердых частях телес животных, жизнь начнет отделяться сперва с вели­ким возбуждением чувственности, раздражительность вни­кает при конечном расслаблении, чувствительность живет при исчезании, и жизнь, сей безвещественный огнь, дав жи­вотному вздохнуть в последние, излетает. Труп хладеет, кровь, лимфа и водяность приходят в согнительное воскипение, все члены распадаются, каждое начало отходит к своей стихии, каменородная часть животного, кости, про­тивятся несколько времени проникшему в него тлению; но скоро могущественность воздуха, разрушив известное их сложение, разделит их на составляющие их части и, иссо­сав в воздухообразном виде содержащуюся в них кислость, остатки предаст земле.

Человек, сходствуя в побуждении к питанию с живот­ными, равно сходствует он с ними и растениями в плодоро­дии. С большими и многими малыми животными он даже сходственные имеет уды детородные. Они все отстоят от гла­вы в отдаленности, а вследствие возниченного положения человека они лежат в нижней его половине. Напротив того, они суть глава растений и их краса. Цветок – О, ты, воз­могший проницательностию твоею узреть сие таинство при­роды, бессмертный Линней, не возгнушайся жертвоприно­шением желающего тебя постигнуть! – цветок есть одр любовный, ложе брачное, на коем совершается таинство порождения. – Хотя многие животные, как то все птицы, разнствуют от человека в порождении, но сходствуют с ним все живорождающие. Многие самки носят девять ме­сяцев; родят обыкновенно одного, и дитя своего воскармливают сосцами своими.

Внутренность человека равномерно сходствует со внутренностию животных. Кости суть основание тела; мышцы – орудия произвольного движения; нервы – причина чув­ствования; легкое равно в них дышит; желудок устроен для одинаковых упражнений; кровь обращается в артериях и венах, имея началом сердце с четырьмя его отделениями; лимфа движется в своих каналах, строение желез и всех от­делительных каналов, чашечная ткань и наполняющий ее жир, наконец, мозг и зависящие от него деяния: понятие, память, рассудок. Не унизит то человека, если скажем, что звери имеют способность размышлять. Тот, кто их одарил чувствительностию, дал им мысль, склонности и страсти; и нет в человеке, может быть, ни единыя склонности, ни единыя добродетели, коих бы сходственности в животных не находилося.

Нашед многочисленные сходственности между живот­ными и человеком, нужно нам видеть и то, чем он отличествует от всех других животных, живущих на земле. Возниченный его образ отличает его внешность приметным обра­зом и есть ему одному на земле свойствен. Хотя медведь становится на задние лапы, а обезьяны ходят и бегают на них, но сложение ног человеческих доказывает, что ему одному прямо ходить должно. Хотя сие хождение есть следствие искусственнейшего учения, хотя были примеры, что человек имел четвероножное шествие¹⁰, но из того не сле­дует, что оно ему свойственно вследствие его сложения. Ши­рокая его ступня, большой у ноги палец и положение других с движущими ступню мышцами суть явное доказательство, что человек не пресмыкаться должен по земле, а смотреть за ее пределы. Но сие то и есть паче всего человека отличающее качество, что совершенствовать он может, равно и раз­вращаться; пределы тому и другому еще неизвестны. Но ка­кое животное толико успевать может в добром и худом, как человек? Речь его и все оныя следствия, зверство его неог­раниченное убивая братию свою хладнокровно, повинуяся власти, которую сам создал; и какой зверь снедает себе по­добного из лакомства, разве не он? Напротив, какое велико­душие, отриновение самого себя; но о сем говорить еще не место.

Оставя теперь все следствия возниченного положения человека, мы находим, что сложение его паче всех животных беззащитнейшее, а хотя нежнейший имеет состав, но твердейшее имеет здравие. Все звери, или паче животные живут в свойственном для них климате. Слон живет под жарким поясом, медведь белый на льдинах Северного Океа­на; но человек рассеян во всех климатах. Гладкая и бесшер­стная, но твердая его кожа противостоит всем непогодам и водворяется во всех странах света. Но самая сия беззащит­ность родила вымысел, и человек облекся в одежду. Но не от единыя нагости восприял он свой покров. Если она была к тому побуждением в холодном климате, живучи под рав­ноденственным кругом не токмо казалася не нужна одежда, но тягостен и малейший на теле покров. Однакож мы про­тивное тому видим. Жители Гвинеи, Сенегала, Нигера, Конго носят опоясье. Сколь чувствования народов сих ни притупленны, но стыдливость есть корень сего обыкновения. Сие суждение не есть произвольное или догадка; когда самки некоторых зверей дубравных чувствуют сие движе­ние, когда многих родов самки ждут прислуги самца и обуз­дывают, так сказать, свою похотливость, то ужели самке человеческой стыд будет чужд? Возниченное положение, открывая детородные части в человеке, влечет, кажется, за собою неминуемое следствие – опояску.

Паче всего кажется человек к силам умственным образован¹¹. Горизонтальное положение всех зверей, обращая зрение их, обоняние и вкус книзу, кажется наипаче опре­деляет их блаженствовать в насыщении желудка; ибо и другое чувственное блаженство, соитие, всем зверям есть временно¹². Самую обезьяну, и совершеннейшую из них и наиболее на человека похожую, орангутанга, из сего исключать не должно. Руки ее и ноги не сходствуют с чело­веческими так, как и вся почти внешность. Сколь некоторые роды людей, например, эскимы и другие, внешностию ни уродливы (если можно разнообразие природы почесть урод­ством), но члены их соразмернее обезьяны. Бюффон называет род обезьян животным четвероруким; но не взирая на сла­бое сходствие очертаний у них с человеком, причтем и их к четвероногим; ибо по их сложению не имеют они той точки равновесия, которая, воздымая человека от земли, шествие его делает возниченным и вид приятным. Череп его круг­леет, лоб воздымается, нос становится острее, две ровные губы составляют уста, где обитает улыбка.

Казалося бы, что понеже человек, наипаче к мысленным действиям определенный, иметь долженствовал отменное во всем образование головного мозга, в котором, как то вся­кому чувствуемо, обитает мысль; и хотя находятся некото­рые в нем отмены против мозга других животных, но доселе сие различие столь найдено невидимому маловажно, что нельзя сказать, в чем точно состоит преимущественная от­мена в сложении мозга человеческого против мозга боль­ших животных. Сверх же того, анатомия не была еще руко­водительницею к познанию, от чего в мозгу зависит память, воображение, рассудок и другие умственные силы. Сколь на сей конец опыты Галлеровы ни были многочисленны, но света действия умственныя человеческия главы не распро­стерли. Доселе оно кажется трудно, а, может быть, совсем невозможно, если рассудишь, что действие разума есть не­разделимо. И хотя толкователи сих действий решат оные некиим (ими вымышленным) движением малейших фибр мозговых, но где находится среда, в которую все сии движения стекаются, никто не видал, ибо пинеальная железа, мозольное тело суть ли истинное пребывание души, о том только прежде сего гадали, а ныне молчат. Распростране­ние просвещения и общий разум показали, что опыты суть основание всего естественного познания. Итак, может быть одно соразмерное сложение мозга, изящнейшее его положе­ние, так, как приятная внешность человека, суть истинное отличие человеческого мозга в его образовании.

Некоторые писатели, представив себе мысленные линии, по человеческому образу проведенные, находили в большем или меньшем углу, от пресечения сих линий происходящем, различие человека от других животных, даже различие между народами; а известный Лафатер в угле, также мыслен­но начертанном, не токмо находил различие разумов между людей, но оное выдавал за непреложное правило. Но оста­вим правила вероятной, но далеко распростертой и от того бессущественной его физиогномии; скажем нечто о дру­гих. Кампер проводит линию чрез утлость уха до осно­вания носа, и другую линию с верхнего края лобныя кости до наиболее иссунувшейся части бороды. В углу, где пресе­каются сии линии, он находит различие животных от че­ловека, а наипаче различие народов и определение их кра­соты. Птицы начертают, говорит Кампер, самый малейший угол. Чем более угол сей расширяется, тем животное сход­ственнее становится в образе своем человеку. Обезьяны имеют в образе своем сей угол от 42 до 50 степеней; сия по­следняя степень уже человекообразна. Европейцы 80, а гре­ческая вообразимая красота от 90 степеней восходит до 100. Гердер, стараяся показать естественную сему причину, говорит, что она состоит в отношении животного к его горизонтальному или перпендикулярному строению и тако­вому положению его главы, от которого зависит счастливое положение головного мозга и красота и соразмерность всех личных частей. Протяни, говорит он, линии от последния шейныя кости, первую до точки, где кончится затылок, дру­гую до высоты темя, третию до самого переда лба и линию до окончания бороды, то явно будет не токмо различие в об­разовании головы, но и самая причина оныя; то есть, что все зависит от строения и направления сих частей к гори­зонтальному или перпендикулярному шествию.

Вот как человек пресмыкается в стезе, когда он хочет уловить природу в ее действиях. Он воображает себе точки, линии, когда подражать хочет ее образам; воображает себе движение, тяжественность, притяжение, когда истолковать хочет ее силы; делит время годами, днями, часами, когда хочет изразить ее шествие, или свой шаг ставит мерою ее всеобъемлющему пространству. Но мера ее не шаг есть и не миллионы миллионов шагов, а беспредельность; время есть не ее, но человеческое; силы же ее и образы суть токмо всеобщая жизнь.

Гельвеций не без вероятности утверждал, что руки были человеку путеводительницы к разуму. И поистине, чему одолжен он изобретением всех художеств, всех рукоделий, всех пособий, для наук нужных? Но сие в человеке изящ­нейшее чувство осязания не ограничено на единые персты рук. Примеры видели удивительнейшие, что возможет че­ловек, лишенный сих нужных для него членов. Если чув­ство его осязания не столь изощренно, как осязание паука, то нет ему в том нужды; оно бы было ему бесполезно, ибо несоразмерно бы было другим его чувствам и самому поня­тию его. Равным образом, отделяся от лица земли, вслед­ствие своего строения, чувство обоняния и вкуса в нем притупели; ибо прокормление не стало быть его первейшею целию. А хотя оно ему необходимо, то рука его, вооружен­ная искусством, заменяет стократно недостаток его в изящ­ности помянутых двух чувств. Но и тут с лучшим прав­доподобием сказать можно, что вкус и обоняние суть в человеке изящнее, нежели в прочих животных. Если он не равняется обонянием со псом, следы зверя оным угады­вающего, то сколь изыскателен он в благовонии следов. Сравни сладострастного сибарита или жителя пышных столиц в действиях вкуса и обоняния с действием тех же чувств в животных, и скажи, где будет перевес.

Человек равно преимуществует пред другими живот­ными в чувствах зрения и слуха. Какое ухо ощущает благогласие звуков паче человеческого? Если оно в других жи­вотных (пускай слух и был бы в них изящнейший) служит токмо на отдаление опасности, на открытие удовлетвори­тельного в пище, в человеке звук имеет тайное сопряжение с сто внутренностию. Одни, может быть, певчие птицы могут быть причастны чувствованию благогласия¹³. Птица поет, извлекает звуки из гортани своей, но ощущает ли она, как человек, все страсти, которые он един токмо на земле удобен ощущать при размерном сложении звуков? О, вы, душу в исступление приводящие, Глюк, Паизелло, Моцарт, Гайден, о, вы, орудие сих изящных слагателей звуков, Маркези, Мара, неужели вы не разнствуете с чижем или соловьем? Не птицы благопевчие были учители человека в музыке; то было его собственное ухо, коего вглубленное перед другими животными в голове положение¹⁴ всякий звук, с мыслию сопряженный, несет прямо в душу.

Орел, паря превыше облаков, зрит с высоты своего возлетения кроющуюся под травным листием свою снедь. Че­ловек не столь имеет чувствие зрения дальновидно, как он; миллионы животных ускользают от его взора своею малостию; но кто паче его возмог вооружить свое зрение? Он его расширил почти до беспредельности. С одного конца досязает туда, куда прежде единою мыслию достигать мог; с другого превышает почти и самое воображение. Кто может сравниться с Левенгуком, с Гершелем?

Но изящность зрения человеческого наипаче состоит в созерцании соразмерностей в образах естественных. Не изящность ли зрения, изощренного искусством, произвела Аполлона Бельведерского, Венеру Медицейскую, картину Преображения, Пантеон и церковь Св. Петра в Риме и все памятники живописи и ваяния?

Но все сии преимущества обведены бы, может быть, были тесною чертою, если бы не одарен был человек способностию, ему одному свойственною, речью. Он един в при­роде велеречив, все другие живые его собратия немы. Он един имеет нужные для речи органы. Хотя многие животныя звуки гортанию производят, хотя птицы паче других в органах голоса сходствуют с человеком и некоторые изучиться могут произносить слова человеческия речи; но со­рока, скворец или попугай ничто иное суть в сем случае, как обезьяны, человеку подражающие в его телодвижениях. Но если попугай может подражать в произношении некото­рых слов человеку, если снегирь или канарейка подра­жают своим пением пению человеческому, то человек в по­дражании всех звуков пения превышает всех животных; и справедливо его один английский писатель назвал насмешником между всеми земными тварями.

Речь есть, кажется, средство к собранию мыслей во­едино; ее пособию одолжен человек всеми своими изобретениями и своим совершенствованием. Кто б помыслил, что столь малейшее орудие, язык, есть творец всего, что в человеке есть изящно. Правда, что он может без него обойтися и вместо речи говорить телодвижениями; правда, что в новейшие времена искусство, так сказать, мысли распро­стерто и на лишенных того чувства, которое к речи есть необходимо; но сколь бы шествие разума без звучныя речи было томно и пресмыкающееся! О, ты¹⁵, возмогший речию одарить немого, ты, соделавший чудо, многие превышаю­щее, не возмог бы ты ничего, если бы сам был безгласен, когда бы речь в тебе силы разума твоего не изощрила. Если немой, тобою наставленный, может причастен быть в твоих размышлениях, невероятно, чтобы разум его воспарил до изобретений речию одаренного. Хотя и то истинно, что лишение одного чувства укрепляет какое-либо другое; но вообще разум лишенного речи более изощряться будет под­ражанием, нежели собственною своею силою; не имеющий слуха коликих внутренних чувствований будет лишен, и, кажется, изъявления оных ему мало быть могут свойствен­ны. – Итак, речь, расширяя мысленные в человеке силы, ощущает оных над собою действие и становится почти изъ­явлением всесилия.

Осмотрев таким образом человека во внешности его и внутренности, посмотрим, каковы суть действия его сложения, и не найдем ли, наконец, чего либо в них, что может дать вероятность бессмертия, или что, обнаружив какое-либо противоречие, идею вторыя жизни покажет нелепостию. Если заблуждение предлежит нам в стезе нашей, источник истины, всеотче! простри луч на разумение наше! Желание наше в познании нелицемерно и не тщеславием вождается, но любовию.

Из внешнего сложения человека видели мы, что менее всех других животных он способен к хищности. Пальцы его не вооружены острыми когтями для раздирания своея снеди, как у тигра; нет у него серпообразных клыков на отъятие жизни; напротив того, зубы его суть, кажется, доказательство, что пища овощная сходственнее его сложению, нежели мясная; да когда он и сию вкушает, то прежде из­менит ее существенность варением. Итак, человек не есть животное хищное. С другой стороны, сложение его рук пре­пятствует ему укрываться там, где могут животные, когти имеющие. Стоящее его положение препятствует ему избе­гать опасности бегством; но искусственные его персты до­ставляют ему оборону издали. Итак, человек, вследствие телесного своего сложения, рожден, кажется, к тишине и миролюбию. О, как он удаляется от своея цели! Железом и огнем вооружив руки свои, на произведение искусствен­ных действий сложенные, он воссвирепел паче льва и тигра; он убивает не в снедь себе, но на увеселение, не гладом в от­чаяние приведенный, но хладнокровно. О, тварь, чувстви­тельнейшая из всех земнородных! на то ли тебе даны нервы? Уже в некоторых животных примечается опрятность и благопристойность. Птица ощипывает носом своим перья, зверь лижет шерсть свою языком, а более всех других чело­век любит соблюдение своего благообразия. Хотя нередко страсти и неумеренность его обезображают, но примеры единственные не отвергают правила общего. Я прейду здесь охоту, примеченную во всех диких народах, к укра­шению своего тела; умолчу о той степени, на которой она находится в ученейших народах; не скажу ничего, сколь все украшения уродуют тело вместо усугубления его кра­соты; но что человеку благолепие сродно, то, с одной сто­роны, вообразим, что когда он изящнейшие черты изобра­зить хочет, он изображает нагость. Облеки в одежду Медицейскую Венеру, она ничто иное будет, как развратная жеманка европейских столиц; левая рука ее целомудреннее всех вообразимых одежд. С другой стороны, представь себе вид безобразный: власы растерзанные, лице испещренное жжением, колонием и краскою, уши или нос дырявые, губы разрезанные и зубы непокровенны, шея и чрево задавлен­ные, ноги и персты сжатые. Привычка нас заставляет нахо­дить украшением то, что сами с некоторою отменою почитаем безобразностию. Итак, свойственная человеку опрятность и благопристойность учили бы его сохранению своего образа в природном его виде, если бы превратность не учила дру­гому. А ты, о превратнейший из всех, ибо употребляешь насилие власти, о законодавец тигр! почто дерзаешь уро­довать благообразие человека? Он хотя преступник, но тот же человек. Вникни в его естественность, увидишь, что благообразие ему дано тем, кто жизнь ему дал. Ты уничи­жаешь его паче всякия твари, отъемля у него образование. И какая в том польза? –

Следствием нежности в нервенном сложении и раздра­жительности в сложении фибров человек паче всех есть существо соучаствующее. Соучаствование таковое в живот­ных уже примечается: звери стекаются к испускающему жизнь брату их. Но паче всех одарен им человек. Жаль видеть обезображение даже неодушевленного. Вздохнешь, видя великолепные развалины; вздохнёшь, видя следы опу­стошения, когда огнь и сталь распростирают смерть по лугам и нивам. Преселись на место, где позыбнулись земли до основания. Хотя бы животные избегли бедствий есте­ственных и гнева стихий, но глубокопроницающая печаль обойдет твое сердце, и ты, если не камень, потрясешься и восплачешь.

Наипаче таковое чувствование возбуждается в нас, взи­рая на скорбь и терзание животного. Стрела болезни прой­дет душу, и она содрогнется. Обыкнув себя применять ко всему, человек в страждущем зрит себя и болезнует. Все чувствие таковое, проникающее нас посредством органов глазных, производит в нас страх и ужас. Но томящееся жур­чание, но воздыхание, но стон, крик, визг, хрипление, выводит нас из нас самих, возбуждает исступление. Чув­ствование предваряет рассудку, или, паче, человек во мгно­вение сие становится весь чувствование, рассудок молчит и страждет естественность. Человек сопечалится человеку, равно он ему и совеселится. Войдя во храмину, где веселие распростерло жизнодательную масть свою в сердца, где около торжествующих все блещет радостию, где руки пле­щут и ноги сопутствуют восторгу, а паче грудь, исполнен­ная утехи, образует глас в радование, вздыхает от неж­ности или испускает крик веселостей; когда сердце и душа, исполнясь блаженства, явить хочет свое наслаждение и гор­тань поет; скажи, если ты не Альцест или не Тимон, не воспоешь ли с поющими, не умножишь ли хоровода пля­шущих? Когда разве дряхлость отъяла силу движения в но­гах и лишила голос твой приятности, то не будешь участ­вовать в веселии общем. Но знай, что ты не токмо существо, соучаствующее всему чувствующему, но ты есть существо подражательное. Если можешь с безумными обезуметь, то там, где фирс Вакхов вооружен блистает, как не быть тебе вакхантом?

Сие соучаствование человеку толико сосущественно, что на нем основал он свое увеселение, к немалой чести изобре­тению разума человеческого служащее. Скажи, не жмет ли и тебя змий, когда ты видишь изваяние Лаокоона? Не увя­дает ли твое сердце, когда смотришь на Маврикия, за­несшего ногу во гроб? Скажи, что чувствуешь, видя произ­ведение Корреджия или Альбана, и что возбуждает в тебе кисть Ангелики Кауфман? Исследовал ли ты все, что в тебе происходит, когда на позорище видишь бессмертные произ­ведения Вольтера, Расина, Шекспира, Метастазия, Мольера и многих других, не исключая и нашего Сумарокова? – Не тебе ли Меропа, вознесши руку, вонзить хочет в грудь кинжал? Не ты ли Зопир, когда исступленный Сеид, во­оруженный сталию, на злодеяние несется? Не трепещет ли дух в тебе, когда востревоженный сновидением Ричард требует лошади? «Нет у него детей!» – размышляет во мрачнотихом мщении Макбет; что мыслишь, когда он сие произносит? О, чувствительность, о, сладкое и колющее души свойство! тобою я блажен, тобою стражду!

Я не намерен здесь распространяться примерами о том, что каждому известно; но представьте себе и очарованное око театральным украшением, и ухо, отсылающее дрожа­ние в состав нервов и фибров, возбужденное благогласием; представьте себе игру, природе совершенно подражающую, и слово, сладости несравненныя исполненное; представьте все сие себе, и кто сказать может, что человек не превыше всего на земле поставлен? Увеселение юных дней моих! к которому сердце мое столь было прилеплено, в коем ни­когда не почерпал развратности, от коего отходил всегда паче и паче удобренный, будь утешением чад моих! Да при­лепятся они к тебе более других утех! Будь им истинным упражнением, а не тратою драгоценного времени!

Мы сказали, что человек есть существо подражательное, и сие его свойство есть ни что иное, как последование преды­дущего или, лучше сказать, есть отрасль соучаствования. Я не разыскивал того прежде, но и теперь того же воздер­жуся, какой существует механизм в подражании и соучаствовании, как образ, вне нас лежащий, как звук, посто­ронним существом произнесенный, образуют внутренность нашу? Происходит ли то в первом случае какими-либо лучами, отражающимися от внешних тел, как будто элек­трическое вещество, исходящее завострениями, и несущими образ на сеть глазную посредством светильного вещества; производит ли, в другом случае, звук, раздающийся в ухе нашем и тимпан оного ударяющий, производит ли в нервах дрожание, струнному орудию подобное (что вероятно); или нервенный сок, прияв в себя внешние образы, внутреннюю чувственную им сходственность соделывает. Я уже сказал, – в познаниях сих многие суть догадки; и мы, прешед при­чины, ибо нам оне неизвестны, не скажем, как то происхо­дит, ибо того не ведаем, но скажем: оно есть. Давно всем известно, что человек, живучи с другими, приемлет их при­вычки, походки и проч., даже самые склонности. В семей­ственной жизни сие наибольше приметно бывает. Не токмо дети имеют иногда привычки своих родителей или настав­ников, но имеют нередко их страсти. Примеры сему не токмо из истории почерпнуть бы можно было, но можно иметь их из ежедневного общежития. И неудивительно уже, что частое долговременное повторение одинакового действия всегда имея пред собою, может в привычку преобратиться; но подражательность столь свойственна че­ловеку, что единое мгновение оную приводит в действи­тельность. На сем свойстве человека основывали многие управление толпы многочисленныя. Первый Сципион, об­виняемый пред народом в злоупотреблении своея власти во время предводительствования римскими войсками: “На­род! – воскликнул он, – сей день вождением моим вы победили неприятеля, воздадим благодарение богам!” и, не ждав нимало, пошел в Капитолию, народ ему последовал, и обвинитель его посрамлен остался. Ужели думаете, что убежденный благорассуждением народ римский шествовал за Сципионом? Нимало! ни десятой доле бывшим в собра­нии не было слышно его изречение. Он пошел, друзья его за ним, и все машинально ему следовали. В магнетизме Месмеровом видели самое явное доказательство подража­тельности непреоборимой. Сидящие около его чана едва од­ного из среды своей зрели в содрогании, все приходили в таковое же. Воображение ли над ними действовало или что другое, до того нет нам нужды; но что все чувствовали в нервенной системе потрясение, то истинно. И сей нового рода врач, основав искусство свое на сем естественном по­дражании, приводил сим простым способом в движение, казалося, силу неизвестную. Но если бы помыслили, что буде в собрании, где наипаче объемлет скука, один зевнет, то все зевают, то бы Месмерово чудо таковым но казалося.

Различие полов, как то мы прежде уже видели, есть постановление природы повсеместное, на котором она осно­вала сохранение родов не токмо животных, но растений, а может быть и ископаемых. Постановив различие [полов], она, может быть, столь же общим законом, возродила в них одного к другому побуждение; и можем ли ведать, что сила притяжения, действующая в химических смежностях, не действует и в телах органических? Животное иначе живет, нежели растение; но кто отвергнет, что растение не живо? Чем более вникают в деяния природы, тем видима наиболее становится простота законов, коим следует она в своих дея­ниях. Итак на различии полов основала она в человеке склонность к общежитию, из коея паки проистекают раз­личные человеческие склонности и страсти. Но последуем ее постепенности.

Из различия полов следует склонность их одного к дру­гому, склонность непреоборимая, столь сладостная в сердце добродетельном, столь зверская в развратном. Толико мо­гущественно, толико глубоко положила природа корень сея склонности, что единое произвольно кажущееся движение в растениях относится к ней. Я говорю здесь о так называе­мом сне растений.

В животных склонность сия временное имеет действие, но в человеке всегдашнее. В нем склонность сия хотя столь же почти необходима, как и в животных, но подчинена оча­рованиям приятности и оставлена его управлению, выбору, произволу и умеренности. В человеке склонность сия хотя в младости разверзается, но позже нежели во всех других животных, а потому самому может быть она в нем и продол­жительнее. Она в человеке отличествует тем, что со­прягает оба пола во взаимный союз непринужденно и свободно, нередко на целый их век. Кто из животных, разве не человеческие супруги, могут сказать: мы два плоть едина, мы душа единая! – О, сладостный союз природы! почто ты толико и столь часто бываешь уродован?

От любви супружней проистекает любовь матерняя. Зачав во чреве своем, родив в болезни, питая своими сосцами¹⁶, дитя есть, поистине, отпрыск матери, отрасль совершенная, не по уподоблению токмо, но в самой сущест­венности. Союз их есть почти механический. Да не унизим его таковым изречением; он есть органический и будет нрав­ственный и духовный, когда воскормление разверзет все но­ворожденного силы и образует его внутренность и внеш­ность. О, чувствования преизящные! в вас лежит корень всякия добродетели. Наилютейшее чудовище мягчится се­мейственною любовию. Преторгла ею природа скитание зве­рообразного человека, обуздала его нежностию, и первое общество возникло в доме отеческом. Продолжительное младенчество, продолжительная в неопытности юность при­учает его к общежитию неприметно. Сопутник неотлучный матери, лежа у сосцев ее и пресмыкаяся на земле, он, вос­прянув на ноги отвесно, бежит во след отцу, естественному своему учителю. Малолетство его подчиняет его родителям в рассуждении его слабости; юность то же производит неопытностию. Привычка, благодарность, уважение, почте­ние делают сей союз наитвердейшим. Вот первое общество, вот первое начальство и царство первое. Человек рожден для общежития. Поздное его совершеннолетие воспретит, да человеки не разыдутся, как звери. О, Руссо! куда тебя завлекла чувствительность необъятная¹⁷?

Человеку и, может быть, животному вообще, кажется быть свойственно, вследствие его чувственного состава, внутреннее ощущение правого и неправого. Не делай того другому, чего не хочешь, чтобы тебе случилося, если не есть правило, из сложения чувствительного человека происте­кающее, то разве начертанное в нас перстом всевечного. Все превратности, все лжи, все неправды, злобы, убивства не в силах опровергнуть сего чувствования. Возникшая страсть запирает глас чувствительности, но ужели нет ее, когда лежит попранна?

Единому человеку между всех земных тварей удалося познать, что существует всеотец, всему начало, источник всех сил. Я здесь не буду говорить, что он доходит до сего познания силою разума, возносяся от действий к причинам, и наконец к высшей из всех причин; не разыщу, что познание бога проистекло от ужаса или радости и благодарности; понятие о всевышнем существе в нем есть; сам он его себе сложил или получил откуда, того мы не рассматриваем. Но то истинно, что когда разум, а паче сердце страстями незатменно, вся плоть, все кости ощущают над собою власть, их превышающую. Называй сие кто как хочет; но Гоббес, но Спиноза ее ощущали; и если ты не изверг, о, человек! то отца своего ты чувствовать должен, ибо он повсюду; он в тебе живет, и что ты чувствуешь, есть дар вселюбящего.

Итак, познание бога может проистекать из единыя нашея чувствительности, и познание сие есть ее упражнение; упражнение, ведущее к вершине земного блаженства, вну­треннего удовольствия, добродетели.

О, смертный, познавай бога! утешишься, если страж­дешь, возблаженствуешь паче, если блаженствуешь. Он жив, и ты дышишь; он жив будет во веки, в тебе живет на­дежда, что и ты причастен будешь бессмертию. О, смерт­ный! Отверзи очи твои, и узришь всеотца во свете¹⁸.

Обозрев человека в его чувствованиях и действиях, от­туда проистекаемых, порядок требовал бы, чтобы мы пока­зали его во всей его славе, возносящегося превыше всего творения, постигающего начертание создания, и сим возвы­шающим его дарованием, разумом, божеству уподобляю­щегося. Но для постижения, колико человек велик, нужно токмо воззреть на все его изобретения, на все вымыслы и творения. Науки, художества, общественная связь, законы суть доказательства избыточные, что человек превыше всего на земли поставлен. Но рассматривая и удивляяся величе­ственности его разума и рассудка, увидим, что сие суще­ство, творцу вселенныя сопричащающееся, проникающее незыблемыми стопами естественность, нередко уродствует, заблуждает; да и столь заблуждение ему почти сродно, что прежде нежели истины досягнуть может, бродит во тьме и заблуждениях, рождая нелепости, небылицу, чудовищей. И в том самом, о гордое существо, чем наипаче возноситься можешь, тем паче являешься смешон. Все однакоже заблу­ждения человека и нелепости суть доказательство мысля­щего его существа, и что мысль есть наисвойственнейшее качество его.

Второе, что при рассмотрении умственных сил человека явно становится, есть то, что многие его умственные силы следуют законам естественности. Что сила воображения, на­пример, зависит от климата, и что люди совсем бы иначе нам предъявлялися, если бы естественное житие, правле­ние, законы, нравы и обычаи не делали его совсем от того, как рожден, отменным. Одна теплая храмина климат пре­ображает, и какие из того последствия? Не из того ли про­истекают и несообразности, которые видны часто в людских нравах и законоположениях?

Третие, что при рассмотрении умственных сил человека явственно становится, есть различие, в оных примечаемое, не токмо у одного народа с другим, но у человека с челове­ком. Но сколь один народ от другого ни отличествует, однако вообразя возможность, что он может усовершен­ствоваться, найдем, что может он быть равен другому, что индейцы, древние греки, европейцы суть по среде на стезе совершенствования; из чего заключить можно, что развержение народного разума зависит от стечения счастливых обстоятельств. Но совсем иначе судить должно о различии разумов между единственными человеками, и сколь Гель­веций ни остроумен, доказательства его о единосилии разумов суть слабы.

Четвертое, что замечается при рассмотрении разумных сил человека, есть то, что силы сии ничто при рождении, разверзаются, укрепляются, совершенствуют, потом ту­пеют, ослабевают, немеют и исчезают; что сия постепен­ность следует постепенности в развержении и уничтожении сил телесных и что тесное есть сопряжение между плододеятельного сока и человеческих умственных сил. Свидетель­ствуют тому брада или безумие, следствие несчастного са­морастления. Но прежде всего скажем нечто о умственных силах человека, о действовании оных и о чудесности их.

Человек имеет силу быть о вещах сведому. Следует, что он имеет силу познания, которая может существовать и тогда, когда человек не познает. Следует, что бытие вещей независимо от силы познания о них и существует по себе.

Мы вещи познаем двояко: 1-е, познавая перемены, кото­рые вещи производят в силе познания; 2-е, познавая союз вещей с законами силы познания и законами вещей. Пер­вое называем опыт, второе рассуждение. Опыт бывает двоя­кий: 1-е, поелику сила понятия познает вещи чувствова­нием, то называем чувственность, а перемена, в оной происходимая, – чувственный опыт; 2-е, познание отношения вещей между собою называем разум, а сведение о переме­нах нашего разума есть опыт разумный.

Посредством памяти мы воспоминаем о испытанных пе­ременах нашей чувствснности. Сведение о испытанном чув­ствовании называем представление.

Перемены нашего понятия, производимые отношениями вещей между собою, называем мысли.

Как чувственность отличается от разума, так отличается представление от мысли.

Мы познаем иногда бытие вещей, не испытуя от них пе­ремены в силе понятия нашего. Сие назвали мы рассужде­ние. В отношении сей способности называем силу познания ум или рассудок. Итак, рассуждение есть употребление ума или рассудка.

Рассуждение есть ни что иное, как прибавление к опы­там, и в бытии вещей иначе нельзя удостовериться, как чрез опыт.

Вот краткое изображение сил умственных в человеке; но все сии виды силы познания нашего не суть различны в су­ществовании своем, но она есть едина и неразделима.

Однакож, раздробляя, так сказать, силу познания или паче, прилагая ее к разным предметам, ей надлежащим, че­ловек воздвиг пространное здание своей науки. Не оставил отдаленнейшего края вселенной, куда бы смелый его рассудок не устремлялся; проник в сокровеннейшие недра природы и постиг ее законы в невидимом и неосязаемом; беспредельному и вечному дал меру; исчислил неприступ­ное; преследовал жизнь и творение и дерзнул объять мыслию самого творца. Часто человек ниспадал во глубину блуждения и животворил мечтания, но и на косвенной стезе своей велик и богу подражающ. О, смертный! воспряни от лица земли и дерзай, куда несет тебя мысль, ибо она есть искра божества!

Сколько есть способов познавать вещи, толико же путей и к заблуждению. Мы видели, что познание человеческое есть двояко: 1-е опыт, 2-е рассуждение. Если в первом случае, – мы ложно познаем перемены, происходящие в чувственности нашей; ибо заблуждение сего рода всегда происходит не от вещи и не от действия ее над нашими чувствами (поелику внешние вещи всегда действуют на нас соразмерно отношению, в котором они с нами находятся), но от расположения нашей чувственности. Например: болящему желтухою все предметы представляются желтее; что белое для него было прежде, то ныне желтое; что было желтое, то кирпичного цвета, и так далее. Правда, что раздробление луча солнечного есть седьмично, как и пре­жде, и болящему желтухою от рождения различие цветов будет равное со всяким другим; но тот кто видел предметы в другом виде, тот может судить о сем. – Например: колокол бьет; глухой, не чувствуя перемены в ухе своем, понятия иметь не будет о звуке, но другой скажет: слышу звон! И если звон колокола есть знак какого-либо сбори­ща, то слышащий пойдет, а глухой скажет: мне не пове­щали, – и чувства его обманут. Постепенность в таковых заблуждениях и все следствия оных, бывающие новыми заблуждениями по чреде своей, суть неудобоопределяемы и многочисленны.

Если знаем ложно отношение вещей между собою, то опять заблуждаем. Отношение вещей между собою есть непременно, но ложность существует в дознании нашем. Например: два предмета предстоят глазам моим, но не в равном расстоянии. Естественно, вследствие законов пер­спективы, что ближайший предмет должен казаться боль­ше, а отдаленнейший меньше; но необыкшим очам они по­кажутся равны, и сравнение их будет ложно; ибо величина не есть сама по себе, но понятие относительное и от сравне­ния проистекающее. Число сих заблуждений, из позна­ния отношения вещей проистекающих, происходит от рассуждения, и нередко заключая в себе оба рода преды­дущих, тем сильнее бывает их действие, тем оно продол­жительнее и преодоление их тем труднее, чем они далее отстоят от своего начала.

К рассуждению требуются две вещи, кои достоверными предполагаются: 1, союз, вследствие коего мы судим, и 2, вещь, из союза коея познать должно вещи, не подлежав­шие опыту. Сии предположения называются посылки, а по­знание, из оных проистекающее, – заключение. Но как все посылки суть предложения опытов и из оных извлечения или заключения, то заключения из посылок, или рассу­ждение, есть токмо прибавление опыта; следственно, по­знаем таким образом вещи, коих бытие познано опытом.

Из сего судить можем, коликократны могут быть заблу­ждения человеческие и нигде столь часты, как на стезе рас­суждения. Ибо, сверх того, что и чувственность обмануть нас может и что худо познать можем союзы вещей или их отношение, ничего легче нет, как ложно извлекаемое из по­сылок заключение и рассуждение превратное. Тысячи ты­сячей вещей претят рассудку нашему в правильном за­ключении из посылок и преторгают шествие рассудка. Склонности, страсти, даже нередко и случайные внешно­сти, вмещая в среду рассуждения посторонние предметы, столь часто рождают нелепости, сколь часты шаги нашего в житии шествия. Когда рассматриваешь действия ра­зумных сил и определяешь правила, коим они следуют, то кажется ничего легче нет, как избежание заблуждения; но едва изгладил ты стезю своему рассудку, как вникают пре­дубеждения, восстают страсти и, налетев стремительно на зыблющееся кормило разума человеческого, несут его паче сильнейших бурь по безднам заблуждения. Единая леность и нерадение толикое множество производят ложных рассу­ждений, что число их ознаменовать трудно, а следствия исторгают слезы.

Сверх прямо извлекаемого рассуждения из предпосы­лаемых посылок, на опытах основанных, человек имеет два рода рассуждения, которые, возводя его к светлейшим и предвечным истинам, паки к неисчисленным и смешнейшим заблуждениям бывают случаем. Сии суть: уравнение и сходственность. Они основаны на двух непреложных (сами в себе) правилах, а именно: 1-е, равные и одинаковые вещи со­стоят в равном или одинаковом союзе или отношении; 2-е, сходственные вещи имеют сходственное отношение или в сходственном состоят союзе. Сколь правила сии изобильны истинами, сколь много все науки им одолжены своим рас­пространением, столь обильны они были заблуждениями. Кто не знает, что мы наипаче убеждаемся сходственностию, что наши обыкновеннейшие суждения ее имеют основанием; что мы о важнейших вещах иначе судить не можем, как вследствие сходственности, и если надобен вам пример, то войдем во внутренность нашу на одно мгновение. Кто может, чувствуя токмо себя, рассматривая токмо себя, ска­зать: состав мой разрушиться имеет, я буду мертв! Напротив того, продолжению чувствования или жизни мы меры в себе не имеем, и могли бы заключить, что сложение наше бес­смертно есть. Но видя окрест нас разрушение всеобщее, ви­дя смерть нам подобных, мы заключаем, что и мы той же участи подвержены и умереть должны. Итак, заблуждение стоит воскрай истине, и как возможно, чтобы человек не заблуждал! Если бы познание его было нутрозрительное, то и рассуждение наше имело бы не достоверность, но ясность; ибо противоположность была бы во всяком рассуждении невозможна. В таковом положении человек не заблуждал бы никогда, был бы бог. Итак, воздохнем о заблуждениях человеческих, но почерпнем из того высшее стремление к познанию истины и ограждению рассудка от превратности. Мы видели, что заблуждения наши основание свое не­редко имеют в чувственности нашей; но если мы покажем, что разумные наши силы определяются внешностию, то заблуждения человека суть почти неизбежны, и будем иметь вящее побуждение снисходительно взирать не токмо на все заблуждения рода человеческого, но и на самые его дураче­ства. Блаженны, если можем за словом нашим на месте стро­гости суждения возродить соболезнование и человеко­любие.

Все действует на человека. Пища его и питие, внешняя стужа и теплота, воздух, служащий к дыханию нашему (а сей сколь много имеет составляющих его частей), электри­ческая и магнитная силы, даже самый свет. Все действует на наше тело, все движется в нем. Влияние звезд, столь глупо понимаемое прежде сего, неоспоримо. Что могут лу­чи солнечные или их отсутствие, тому доказательством служат негры и эскимы. Что может луна, то явствует из пе­риодического женского истечения и видно над многими ума лишенными. Хижина, поставленная над блатом и топью, дебрию или на горе вознесенная, различие производят в нас, и местоположение жилища нашего хотя не есть образователь единственный человека, но к образованию его много способствует. Все, что взоры наши ударяет, что колеблет слух, что колет язык или что ему льстит, все приятное и отвратительное обонянию, все образует чувства. Наконец, образователи осязания столь многочисленны, сколь раз­лично бывает положение человека.

Из сего можно судить, сколь с чувственностию нашею и мысленность превращениям подвержена. Она следует в иных местах и случаях телесности приметным образом. Одним примером сие объяснить возможно. В Каире, даже в Марсели, когда подует известный ветр, то нападает на че­ловека, некая леность и изнеможение: силы телесные худо движутся, и душа расслабевает, тогда и мыслить тягостно. Вот пример действия внешней причины. Дадим примеры вну­тренних. Вольтер, сказывают, пивал великое множество кофию, когда хотел что-либо сочинять. Живя многие годы с немцами, я приметил, что многие из ученых людей не мог­ли вдаваться упражнениям без трубки табаку; отними ее у них из рта, разум их стоит, как часы, от коих маетник отъят. Кто не знает, что Ломоносов наш не мог писать стихов, не напиваяся почти вполпьяна водкою виноград­ною? Кто не имел над собою опытов, что в один день разум его действует живее, в другой слабее! А от чего зависит сие? Нередко от худого варения желудка. Если бы мы дей­ствие сего прилежнее отыскали в истории, то с ужасом усмотрели бы, что бедствия целых земель и народов часто зависели от худого действия внутренности и желудка.

Физические причины, на умственность человеческую действующие, можно разделитъ на два рода. Одни действуют повременно, и действие оных наипаче приметно бывает над единственными людьми, как то из предыдущих примеров очевидно. Другие же причины действуют неприметным образом, и сии суть общественны, и действия оных приметны над целыми народами и обществами. Хотя смеялися над славным Монтескье, что он мнение свое о действии кли­мата основал на замороженном телячьем языке, но если вникнем, что климат действует на все тела без различия, а паче на все жидкости, на воздух, лучи солнечные и проч.; что роза, пресаженная из одной страны в другую, теряет свою красоту; что человек, хотя везде человек, но сколь он отличен в одной своей внешности и виде своем, то действие климата если не мгновенно, но оно чрезвычайно, и что оно человека погубляет, так сказать, неприметно и без явного принуждения. Возьми в пример европейцов, пере­селяющихся в Индию, Африку и Америку, какая в них ужасная перемена! Англичанин в Бенгале забыл вели­кую хартию и habeas corpus; он паче всякого индейского набоба.

Наипаче действие естественности явно становится в че­ловеческом воображении, и сие следует в начале своем всег­да внешним влияниям. Если бы здесь место было делать про­странные сравнения, то бы в пример списал некоторые места из Гюлистани Саадиева, из европейских и араб­ских, мне известных, стихотворцев, что-либо из Омира и Оссиана. Различие областей, где они живали, всякому явно бы стало; увидели бы, что воображение их образовалося всегда окрест их лежащею природою. Воображение Саадиево гуляет, летает в цветящемся саду, Оссианово несется на утлом древе, поверх валов. А если кто захочет сделать сравнение исповеданий и мифологии народов, в раз­ных концах земли обитающих, то сколь воображение каж­дого образовалось внешностию, никто не усумнится. Ин­дейские боги купаются в водах млечных и сахарных; Один пьет пиво из черепа низложенного врага.

Но если климат и вообще естественность на умственность человека столь сильно действуют, паче того образуется она обычаями, нравами, а первый учитель в изобретениях был недостаток. Разум исполнительный в человеке зависел всегда от жизненных потребностей и определяем был ме­стоположениями. Живущий при водах изобрел ладию и сети; странствующий в лесах и бродящий по горам изобрел лук и стрелы и первый был воин; обитавший на лугах, зелению и цветами испещренных, удомовил миролюбивых зверей и стал скотоводитель. Какой случай был к изобре­тению земледелия, определить невозможно; пускай была то Церера или Триптолем, или согнанный с пажити своея скотоводитель подражать стал природе сеянием злаков для питания своего скота, и после, возревновав его обилию, насадил хлеб. Как бы то ни было, земледелие произвело раздел земли на области и государства, построило деревни и города, изобрело ремесла, рукоделия, торговлю, устройство, законы, правления. Как скоро сказал человек: сия пядень земли моя! он пригвоздил себя к земле и отверз путь зверообразному самовластию, когда человек пове­левает человеком. Он стал кланяться воздвигнутому им самим богу и, облекши его багряницею, поставил на олтаре превыше всех, воскурил ему фимиам; но наскучив своею мечтою и стряхнув оковы свои и плен, попрал обоготворенного и преторг его дыхание. Вот шествие разума человеческого. Так образуют его законы и правление, соделывают его блаженным или ввергают в бездну бедствий.

Животное, нагбенное к земле, следует своему стремле­нию в насыщении себя и в продолжении своего рода. При­меченный в нем слабый луч рассудка ограничивается токмо на два сказанные побуждения, и в удовлетворении оных со­стоит его блаженство, если можно назвать блаженством тупое услаждение своея потребности. Животное исполняет сие, направляемо к тому непреоборимым стремлением. Но возниченный образованием своим человек, слабый в своем сложении, имея многочисленные недостатки, нудяся к изо­бретению способов на свое сохранение, свободен в своем действии; стремление его и все склонности подчинены рассудку. И хотя сей, для определения своего, имеет побу­ждения, но оные возвесить может всегда и избирать. Таким образом, он есть единое существо на земле, ведающее худое и злое, могущее избирать и способное к добродетели и по­року, к бедствию и блаженству. Свободное его деяние со­прягло неразрывным союзом с женою, а с семейственною жизнию перешел он в общественную, подчинил себя закону, власти, ибо способен приять награду и наказание; и став на пути просвещения помощию общественного жития, сцеп­ляя действия с причинами за пределы зримого и незримого мира, то, что прежде мог токмо чувствовать, тут познал си­лой умствования, что есть бог.

Различие, примечаемое в разумных силах человека, тем явственнее становится, чем долее одно поколение отстоит от другого. Общественный разум единственно зависит от воспитания, а хотя розница в силах умственных велика между человека и человека, и кажется быть от природы происходящая, но воспитание делает все. В сем случае мысль наша разнствует от Гельвециевой; и как здесь не ме­сто говорить о сем пространно, то, сократя по приличности слово наше, мы постараемся предложить мысли наши с возможною ясностию.

Изящнейший учитель о воспитании, Ж. Ж. Руссо, разделяет его на три рода. «Первое, воспитание природы, то есть развержение внутреннее наших сил и органов. Вто­рое, воспитание человека, то есть наставление, как упо­треблять сие развержение сил и органов. Третие, воспита­ние вещей, то есть приобретение нашея собственныя опыт­ности над предметами, нас окружающими. Первое от нас независимо вовсе; третие зависит от нас в некоторых только отношениях; второе состоит в нашей воле, но и то токмо предположительно, ибо как можно надеяться направить совершенно речи и деяния всех, дитя окружающих?»

Сколь Гельвеций ни старался доказывать, что человек разумом своим никогда природе не обязан, однакоже для доказательства противного положения мы сошлемся на опытность каждого. Нет никого, кто с малым хотя внима­нием примечал развержение разумных сил в человеке, нет никого, кто б не был убежден, что находится в спо­собностях каждого великое различие от другого. А кто обращался с детьми, тот ясно понимает, что поелику побу­ждения в каждом человеке различествуют, поелику раз­личны в людях темпераменты, поелику вследствие нерав­ного сложения в нервах и фибрах человек разнствует от дру­гого в раздражительности, а все сказанное опытами дока­зано, то и силы умственные должны различествовать в каж­дом человеке неминуемо. Итак, не токмо развержение сил умственных будет в каждом человеке особо, но и самые си­лы сии разные должны иметь степени. Возьмем в пример память: посмотри, сколь один человек превосходит другого сим дарованием. Все примеры, приводимые в доказатель­ство, что память может быть приобретенная, не опроверг­нут, что она есть дар природы. Войдем в первое училище и в самый первый класс, где побуждения к учению суть весьма ограниченны; сделай один токмо вопрос, и убе­дишься в том, что природа бывает иногда нежною матерью, иногда мачихою завистливою. Но нет; да отдалимся хуле­ния! Природа всегда едина, и действия ее всегда одинаковы. – Что различия между умственными силами в че­ловеках явны бывают даже от младенчества, то неоспори­мо; но тот, который степению или многими степеньми отстоит от своего товарища в учении вследствие шествия естествен­ности и законов ее, сотовариществовать бы ему не должен­ствовал; ибо семя, от него же рожденное, не могло достиг­нуть равной с тем организации, с коим оно сравнивается; ибо человек к совершенству доходит не одним поколением, но многими. Парадоксом сего почитать не должно; ибо кому не известно, что шествие природы есть тихо, неприметно и постепенно. Но и то нередко бывает, что наченшееся раз­вержение останавливается, и сие бывает на счет рассудка. Если бы в то время, когда Нютон полагал основание своих бессмертных изобретений, препят был в своем образовании и преселен на острова Южного Океана, возмог ли бы он быть то, что был? Конечно, нет. Ты скажешь: он лучшую бы изобрел ладию на преплытие ярящихся валов, и в Новой Зеландии он был бы Нютон. Пройди сферу мыслей Нютона сего острова и сравни их с понявшим и начертавшим путь телесам небесным и доказавшим их взаимное притяжение, и вещай!

Сие наипаче явственно, когда поставишь в сравнение один народ с другим, или пройдешь историю умообразия одного народа чрез несколько веков. Кажется, что сему можно бы было дать доказательства, на естественности человека основанные. Но здесь тому не место и далеко от­вело бы нас от предмета нашего. Случалося, и сей опыт по­вторять можно довольно часто, что взятому иногда во мла­денчестве дикому европейцы старалися дать сходственное со своим воспитание; но оно не бывало удачно. Я здесь многих видал тунгузов, воспитанных в русских домах; но на возрасте тунгуз в силах умственных всегда почти далеко отстоял от русского. Кажется из сего заключить можно, что надобно природе несколько поколений, чтобы уравнять в человеках силы умственные. Органы оных будут нежнее и тончее; кровь, лимфа, а особливо нервенная, лучше преработанные, прейдут от отца в зародыш; и поелику есть в природе всеобщая постепенность, то и в сем случае она вероятна.

Как в постепенности таковой отстоит народ от народа, равно может отстоять человек от человека. Первый имел воспитание естественное и нравственное лучше своего отца; сыну своему мог дать лучшее своего; третий того же семейства, вероятно, изощреннее и понятнее будет первых двух.

Таким-то образом воспитание в поколениях может оста­новиться. Один произойдет постепенно и непрерывно, поль­зуяся всеми воспитания выгодами, другой, которого вос­питание не было окончано, остановится на пути. Могут ли они быть равны? Природа содействует в сем случае чело­веку. Возьмем пример животных, коих водворить хотим в другом климате. Перемещенное едва ли к нему привыкнет, но родившееся от него будет с оным согласнее, а третиего по происхождению можно почитать истинным той страны уроженцем, где дед его почитался странником.

Таким образом, признавая силу воспитания, мы силу природы не отъемлем. Воспитание, от нее зависящее, или развержение сил, останется во всей силе; но от человека зависеть будет учение употреблению оных, чему содействовать будут всегда в разных степенях обстоятельства и все нас окружающее.

Приступим теперь к постепенности, которая приме­чается в природе, и обозрим ее в развержении сил умствен­ных в человеке, которые, сказали мы, следуют во всем си­лам телесным. Будем восприемниками новорожденному, не оставим его ни на единое мгновение чрез все течение его жизни, и когда дойдем с ним до меты его, пребудем ему не­отступны до последнего его воздыхания.

Четыре или пять месяцов после зачатия зародыш движется; сердце и глава образовалися уже прежде и испол­няли свое назначение. До девяти месяцов и до самого того мгновения, когда дитя исходит на свет, члены его и органы разверзаются и совершенствуют и, достигнув степени, пре­выше коей дальнейшее развержение и совершенствование невозможно в матерней утробе, он лучшея требует пищи, свободнейшего движения, лучшея жизни. Легкое проницается воздухом атмосферы, уста приемлют пищу, глаза приучаются к блеску и уши к звуку; но дитя едва ли в сии минуты может равняться с растением. Чувства его ударяемы внешними предметами, все жизненные соки обращаются, он уже чувствует. Нельзя, чтобы мозг был без действи­тельности; но он еще токмо источник чувственности, а не орган мысленный. – Итак, дитя не мыслит; болезнь учит его, что он существует, но сие чувствование едва может сравниться с движением чувственницы. Болезнь, а потом голод нудят его изъявлять их криком. – Помалу члены его укрепляются, движения его становятся сильнее, по­требности величают; тогда делаются приметными в мла­денце побуждения. Он кричит сильнее и тем старается изъя­влять свое желание. Если не удовольствован, то приходит в ярость, и сия страсть первее всех поселяется в сердце. Все внешние предметы действуют на органы чувственные мла­денца неотступно, и приметно становится в нем начальное образование умственных сил. Он начинает познавать раз­личие между вещей; знает, что вкусу его льстит и что ему противно; глаза его учатся размеру, слух привыкает ко зву­кам; он начинает распознавать вещи едиными наименованиями; знает уже свое имя, следовательно, орган памяти также разверзся. Но хотя во всех сих случаях видна ум­ственность, но сколь слаба она, сколь недостаточна и ху­же звериного стремления. Иначе быть нельзя; он еще пре­смыкается, ползает, четвероножен есть. Но уже восстает он от земли. Он зрит на выспренность; измерение ему ста­новится свойственнее, слух тончает, прилепление к даю­щей ему пищу становится сильнее. Он уже изучился изъ­являть свою радость; изъявление скорби было первое его движение. Улыбка его преходит в смех, ярость становится нетерпелива, все побуждения стремительнее. Память его расширяется, приметно становится суждение, но весьма недостаточно. И язык его, произносивший доселе неяв­ственные токмо звуки, начинает произносить слова. С того времени, как младенец научается говорить, развержение его умственных сил становится все приметнее; ибо он может изъявлять все, что чувствует, и все, чего желает, словом, все, что доселе мог обнаруживать токмо криком и слезами; самые слезы проливает он реже, и помалу младе­нец становится дитя. Силы телесные его укрепилися, а с ними и умственные; он уже превышает оными других жи­вотных во многом, но точности в суждениях его нет. По­нятия его становятся отвлеченны, хотя следует наипаче чувственности и примеру: сей его образует более всего. Страсти в нем разверзаются; рассудок начинает сниски­вать опору или в слышанном, или в испытанном, и дитя ста­новится отрок. Силы телесные укрепилися; отрок обык уже употреблению своих членов, чувств и органов; умственные его силы острятся; он испытал уже свободу, уже дерзает рассуждать, но опытность его мала, и рассуждения преврат­ны и косвенны. Блажен, как то вещает Руссо, если отрок ничего еще не мыслил, не знал ничего, был чужд рассудку. Он удален ложных понятий, предрассуждений, преврат­ности мнений и склонностей! И все члены его достигли уже своего совершенства, все сосуды исполнены влажностей, начинают уже избыточествовать. В юноше возникает новое некое чувствование. Грудь его вздымается чаще и сильнее, весь состав его ощущает необычайное движение, чувствен­ность его потеряла свою плавность, она зыблется и недо­умевает; тихая грусть обходит его; разум, начинавший действовать, затмевается; нижняя половина лица его по­крывается власами; у женщин же является временное истечение; человек уже готов для пророждения. О, любовь! о чувствование, паче всех сладчайшее! Кто возможет стре­млению твоему противиться? Не безумно ли бы было тако­вое сопротивление? Природа влияла тебя во всю нашу чувственность на наше услаждение и на соблюдение рода человеческого.

Едва познал он вину необычайного движения своея чув­ственности, как старается прилепить ее к достойному предмету, и не успокоится, доколе его не сыщет. Тогда са­мая сия чувственность, тогда родившаяся страсть начи­нают напрягать силы умственные. Они получают новую от страсти упругость и, как лучи света, изливаются от среды своея во все точки круга, в котором действуют. Вот возму­жалость, вот время страстей, укрепление сил умственных и возвышение их до степени для них возможной. Вот время достижения величайших истин и заблуждений; время, в ко­торое человек уподобляется всевышнему или ниспадает ни­же нижайшей степени животных.

Как трение стончевает пружины, так и силы телесные притупляются употреблением. Человек начинает рассла­бевать в силах своих телесных; душевные следуют за ними. Страсти исчезают, а с ними и рвение к познаниям. И хотя рассудок еще не ослабел, но вновь не делает приобретений. Новое его не движет, ибо чувства его притупели; память ослабла, и воображение потеряло крылие. И так рассудок вращается над постигнутыми истинами, но оные уже стоят все на высшем круге и не для него. Настает старость. Сия истинная зима человеческого тела и разума, сия безнадеж­ная зима обвеснования, простирая мраз свой во весь со­став человека, полагает предел всем силам его. Гибкие до­селе члены начинают цепенеть; око померкло, ухо уже не слышит, не обоняет нос, и вкус остается на пряные и колю­щие язык яства; осязательность почти уже увяла; раздра­жительность фибров онемела и ярость свою потеряла; чув­ствительность притупела и ослабела; жизненные соки ис­сякли в источнике их, сердце бьет слабее, мозг твердеет; силы умственные угасают, понятие померкло, память со­всем исчезла, рассудок пресмыкается и наконец истлевает совершенно. Телу для движения нужна оборона, разум нисшел до степени младенчества. Но и нить жизни преторглася! Грудь перестает дышать, сердце не бьет более, и светильник умственный потух.

Безумные! Почто слышу вопль ваш, почто стенания? Или вы хотите превратить предвечный закон природы и ше­ствие его остановить на мгновение едино? Рыдания ваши и молитвы суть хуление. Вы мните, что всеотец вам подо­бен – вы скорбите, о, несмысленные! – Жизнь погасшая не есть уничтожение. Смерть есть разрушение, превраще­ние, возрождение. Ликуйте, о, други! болезнь исчезла, терзание миновалось; злосчастию, гонению нет уже места; тягостная старость увяла, состав рушился, но возобно­вился. – В восторге алчныя души вас видеть, едва не впал в погрешность и заключение извлек, не дав ничего в дока­зательство.

Блажен, о, человек! если смерть твоя была токмо есте­ственная твоя кончина; если силы твои телесные и умствен­ные токмо изнемогли, и умреть мог от единыя старости. Житие твое было мудрственно и кончина легкий сон! Но таковая кончина редко бывает жребием человека. Восхи­щенный страстями, он носится по остриям; неумеренность раздирает его тело, неумеренность лишает его рассудка; состаревшись в бодрствующие свои лета, не ветхость дней замыкает ему очи; болезни, внедрившиеся в его тело, преторгают его дыхание безвременно и раскаевающегося на одре смертном подавляют отчаянна. Во младости неуме­ренность любовныя страсти, в различных ее видах, рассла­бляет силы телесные и умственные. О, юноша! читай Тиссо об онанизме и ужаснися. О, юноша! войди в бедственное жилище скорбящих от неумеренности любострастия; воз­зри на черты лиц страждущих: – се смерть летает окрест их. – Где разум, где рассудок, когда терзается чувствен­ность? Они возникают, но мгновенно и едва блещут в про­стершемся мраке. Или думаешь, что орган умственный цел пребудет, когда органы жизни нарушены?

Но единая ли сия болезнь неумеренности снедает чело­века в силах его телесных и умственных! Посмотри на бо­лящего огневицею, воззри на того, у коего повредился ор­ган умственный. – Где ты, о, дар божественный? О, рас­судок! где ты?...

 

Конец первой книги.

 

КНИГА ВТОРАЯ

 

Итак, достигли мы, странствуя чрез житие человеческое, до того часа, когда прерывается мера шествию, когда время и продолжение превращаются для него, и настает вечность. Но остановим на мгновение отходящего к ней, заградим врата ее надеждою и воззрим на нее оком беспристрастным. Да не улыбнется кто-либо при сем изречении! Сколько возможно иметь пристрастия к вещественности, равно воз­можно и к единой мысленности, хотя бы она ни что иное бы­ла, как мечта. Воззри на описание рая, или жилища душ, во всех известных религиях; розыщи побуждение страдав­ших за исповедание; устреми взор твой на веселящегося Катона, когда не оставалося ему ни вольности, ни убежища от победоносного Юлиева оружия: увидишь, что и желание вечности равно имеет основание в человеке со всеми дру­гими его желаниями.

Надежда, бывшая неотступною сопутницею намерений в человеке, не оставляет занесшего уже ногу во гроб. На­дежда путеводительствует его рассудку, и вот его заклю­чение: “я жив, не можно мне умереть! я жив и вечно жить буду!” Се глас чувствования внутреннего и надежды во­преки всех других доводов. Кто может убедиться, если убеждение свое захочет основать единственно на внутреннем чувствовании, что он мертв быть может? Чувствовать и бесчувственну быть, жизнь и смерть суть противоречия, и если бы, как то мы видели, не имели мы основанием к рассужде­нию правила сходственности, то сего заключения нам сде­лать бы было невозможно; ибо познания не суть нутрозрительны. Но я зрю, что все, окрест меня существующее, из­меняется; цвет блекнет и валится, трава иссыхает, живот­ные теряют движение, дыхание, телесность их разрушается; то же вижу и в подобных мне существах. Я зрю везде смерть, то есть разрушение; из того заключаю, что и я су­ществовать престану. И кажется, если бы удалено было от мысленности нашей понятие о смерти, то живый ее бы не по­нимал; но смерть всего живущего заставляет ожидать того же жребия.

Представим себе теперь человека удостоверенного, что состав его разрушиться должен, что он должен умереть. Прилепленный к бытию своему наикрепчайшими узами, разрушение кажется ему всегда ужасным. Колеблется, мя­тется, стонет, когда, приближившись к отверстию гроба, он зрит свое разрушение. Ты есть!.. Час бьет, нить дней твоих прервется, ты будешь мертв, бездыханен, бесчув­ствен, ты будешь ничто! – Ужасное превращение! чув­ства содрогаются, колеблется разум! трепещуща от страха и неизвестности мысль истлевающая носится во всех кон­цах возможного, ловит тень, ловит подобие, и, если удалося ей ухватить какое-либо волокно, где она уцепиться может, не размышляя, вещественность ли то или воображение, при­цепляется и виснет. И возможно ли человеку быть жития своего ненавистником? Когда вознесу ногу, да первый шаг исполню в вечность, я взоры обращаю вспять. «Постой, по­медли на одну минуту! О, ты, составлявший блаженство дней моих, куда идешь?..» О, глас разительнее грома! Се глас любви, дружбы! мой друг, вся мысль мятется! я уми­раю, оставляя жену, детей! –Свершайся, жестокое ре­шение, я лишаюся друга! Не малодушие, возлюбленнейший мой, заставит меня вздохнуть при скончании течения дней моих. Если я равнодушно не терплю отсутствия твоего, каково будет мое лишение, если то будет в веч­ность.

Имея толикие побуждения к продолжению жития сво­его, но не находя способа к продолжению оного, гонимый с лица земли печалию, грустию, прещением, болезнию, скорбию, человек взоры свои отвращает от тления, устре­мляет за пределы дней своих, и паки надежда возникает в изнемогающем сердце. Он опять прибегает к своему внут­реннему чувствованию и его вопрошает, и луч таинствен­ный проницает его рассудок. Водимый чувствованием и на­деждою, имея опору в рассудке, а может быть, и в вообра­жении, он прелетает неприметную черту, жизнь от смерти отделяющую, и первый шаг его был в вечность. Едва ощу­тил он, или лучше сказать, едва возмог вообразить, что смерть и разрушение тела не суть его кончина, что он по смерти жить может, воскреснет в жизнь новую, он востор­жествовал и, попирая тление свое, отделился от него бодрственно и начал презирать все скорби, печали, мучитель­ства. Болезнь лютая исчезла, как дым, пред твердою и бессмертия коснувшеюся его душею; неволя, заточение, пытки, казнь, все душевные и телесные огорчения легче легчайших паров отлетели от духа его, обновившегося и ощутившего вечность.

Таковые были, вероятно, побуждения человека, да воз­никнет в разуме и сердце его понятие будущия жизни. Мно­гие ее чают быть; иные следуют в том единственно иссту­плению; другие, и сии суть многочисленны, уверению сво­ему имеют основанием единое предубеждение и наследован­ное мнение; многие же мнение свое и уверение основывают на доводах. Но каково бы ни было основание сего мнения, все вообразительные возможности будущего человеческого бытия не ускользнули от ловственного его проницания. Но были, и суть многие, которые, отметая свое чувственное уверение и надежду и оспоривая у человека будущее его бытие, старалися находить доводы, что смерть в человеке есть его последняя и совершенная кончина; что он, совер­шивши течение дней своих, умрет навсегда и не возможет восстать, существовать, быть ни в какой вообразительной возможности. Доводы их суть блестящи и, может быть, убе­дительны. Вознеся, по силе нашей, обе противоположности, я вам оставлю избирать, любезные мои, те, кои наиболее имеют правдоподобия или ясности, буде не очевидности. А я, лишенный вас, о, друзья мои, последую мнению, уте­шение вливающему в душу скорбящую.

Доселе почитали быть в природе два рода возможных существ. Все, к первому роду относящиеся, называют тела, а общее, или отвлеченное о них понятие, назвали вещество, материя. Вещество есть само в себе неизвестно человеку; но некоторые его качества подлежат его чувствам, и на познании оных лежит все его о веществе мудрование. К дру­гому роду относящиеся существа чувствам нашим не под­лежат, но некоторые феномены в мире были поводом, что оные почли не действием вещественности, но существ дру­гого рода, коих качества казались быть качествам веще­ственности противоречащими. Таковые существа назвали духи. При первом шаге в область неосязательную, нахо­дим мы суждение произвольное; ибо, если дух чувствам нашим не подлежит, если познания наши не суть нутрозрительные, то заключение наше о бытии духов не иначе может быть, как вероятное, а не достоверное, а менее того ясное и очевидное. Кто вникал в деяния природы, тот знает, что она действует всегда единовременно или вдруг, и в сложениях, ею производимых, мы не находим черты, отличающей со­ставляющую часть от другой, но всегда совокупность. На­пример, человек назвал противоречащими качествами теп­ло и стужу, находя действия их противоречащими; но природа и то, что тепло производит, и то, что производит стужу, вместила в единое смешение и, положив закон действованию их непременяющийся, явление оных таковым же учинила. Поистине, в природе меньше существует проти­воположных действий, нежели думали прежде; и то, что мы таковыми назвали, существует нередко токмо в нашем вооб­ражении.

Различие духа и вещественности произошло, может быть, от того, что мысль свойственна одной главе, а не ноге или руке. Различие таковое есть самоизвольно; ибо, не ведая, ни что есть дух, ни что вещественность, долженствовали ль бы их поставлять различными существами, да и столь раз­личными, что если бы сложение человека не убеждало оче­видно, что качества, приписанные духу и вещественности, в нем находятся совокупны, то бы сказали, что дух не мо­жет там быть, где тело, и наоборот. Но как сопряжение таковое очевидно, то вместо того, чтобы сказать: существо человеческое имеет следующие качества, напр., мыслить, переменять место, чувствовать, пророждать и проч., вместо того сказали: человек состоит из двух существ, и каждому из них назначена своя область для действования; вместо того, чтобы сказать, что то, из чего сложен мир (а кто исчислил все существа, оный составляющие?), имеет те и те свойства, сказали, что в нем находятся существа разнород­ные. О, умствователи! неужели не видите, что вы малей­шую токмо частицу разнородности их ощутили, но что они все в един гнездятся состав. Ведаешь издревле, сколь луч солнечный далеко отстоит от простыя глины или песка; ве­дал, что луч солнечный тебя греет и освещает, что глина дает тебе сосуд на пищу; а ныне ведаешь, что они нахо­диться могут в одном составе существенно. Ты ведаешь, что мысль находится в твоей главе; но ведаешь ли, с чем она еще может быть сопряжена? Тот, кто силою своего слова мог вселить ее в мозг твой, ужели бессилен был вместить ее в другое что-либо опричь тебя? О, надменность!

Но обозрим быстротечно свойства, присвоенные веще­ственности, и свойства мысленности и что в них может быть противоречное; или, нет ли следа, что они одинакородному существу свойственны быть могут?

Свойствами вещественности вообще почитаются сле­дующие: непроницательность, протяженность, образ, раз­делимость, твердость, бездействие. Свойствами духовных существ почитаются: мысль, чувственность, жизнь. Но сии свойства, духовным существам присвояемые, поелику являются нам посредством вещественности, почитаются токмо видимыми действиями или феноменами, происходящими от духовного существа, которое может само по себе иметь сии свойства и чувствам не подлежать. Итак, вопрос настоять будет: может ли вещественность иметь жизнь, чувствовать и мыслить, или духовное существо иметь пространство, об­раз, разделимость, твердость, бездействие? В обоих слу­чаях произведение будет одинаково. Если сие доказать воз­можно, то разделение существ на вещественные и духовные исчезнет; если же доводы будут недостаточны и найдутся доводы, противное сему доказывающие, то нужно, и нужно необходимо, поставлять бытие двух существ разнородных, духа¹⁹ и вещественности.

Вещественностию называют то существо, которое есть предмет наших чувств, разумея, есть или быть может пред­метом наших чувств. Ибо, если оно им не подлежит теперь, то происходит оно от малости или тонкости своей, а не вследствие своего естества. Поступим теперь к изъяснению свойств вещественности.

Непроницательностию разумеем то, что две частицы ве­щественности, или два тела, не могут существовать в одном месте в одно время. – Сие есть аксиома, ибо противное предложение есть противоречие. – Или, что нераздели­мая частица вещественности, или атом, встретившаяся на пути другой такой же частицы, сия последняя не может про­должать своего пути, доколе первая не уступит ей места. Протяженность есть то свойство вещественности, вслед­ствие коего она занимает место в пространстве; а поелику протяженность имеет предел, то всякую ограниченную про­тяженность называют образом. В отношении определен­ности говорят, что протяженность имеет образ. Итак не­проницательность, протяженность и образ суть свойства нераздельные всякого существа, чувствам нашим под­лежащего. Образ дает вещественности определенность, протяженность – место, а непроницательность – отделенность.

Химические опыты доказывают чрезмерную раздели­мость вещественности. Но естествословы разумеют, что есть возможность, чтоб малейшая частица вещественности разделена была до бесконечности достаточною на то силою. Ибо, воображая вещественность протяженною, сколь бы частица оныя мала ни была, разум себе представить может частицы еще того меньше до бесконечности, разумея, что будет достаточная сила на их разделение.

Но как сие разделение существует токмо в возможности, и что нет естественный силы на разделение начал веществен­ности, то в рассуждении сего приписуют ей свойство твер­дости.

Бездействие в отношении вещественности есть двояко. 1-е, вещественность в состоянии покоя пребывает в нем или может пребыть вечно, доколе какая-либо причина не даст ей действия. Заметим заранее, что сие свойство не есть ка­чество существенное вещественности, но относительное, по­елику ее почитать можно лишенною движения. 2-е, поня­тие о вещественности есть частица вещественности, в дви­жение приведенная, которая продолжит движение свое с одинакою скоростию и в одинаковом направлении вечно, доколе что-либо не воспретит сему продолжению, или оное не преобразит.

Движение есть свойство пременять место. Иные говорят, что свойство сие вещественности существенно и от нее не­отделимо. Другие почитают, что причина движения в ве­щественности не существует; а некоторые утверждают, что причина движения, для продолжения оного, должна быть присносущна и происходит от существ, отличных от суще­ства, имеющего непроницательность, протяжение, образ, разделимость и твердость; словом, что причина движения в вещественности не существует и быть в ней не может.

Тяжесть есть свойство, вследствие которого тело падает к средине земли, и частицы вещественности стремятся к их средоточию. Последственностями оныя почитают притя­жение и отражение.

Притяжение есть свойство, вследствие которого тела или частицы вещественности сближаются одна с другою. Отражение есть свойство сему противоположное, и вслед­ствие которого тела или частицы одна от другой отдаляются.

Те, которые делают движение вещественности сосущественным, те оной не отрицают ни тяжести, ни притяже­ния, ни отражения. Но другие почитают сии свойства не свойствами, но явлениями и действиями причин, вне ве­щественности находящихся и ей несосущественных.

Рассмотрим поодиночке сии, вещественности припи­сываемые свойства; побудим себя умствовать над сими остатками древнего учения, которое распространившиеся опыты, и с ними лучшее познание естественности, опроверг­нут неминуемо. Свойства веществ столь разновидны, нача­ла оных столь разнородны, смежность же их, посредствен­ная по крайней мере, столь размножена и может быть всеобщая, что рассуждения об общих свойствах, веществен­ности приписуемых, основанных на отвлеченных поня­тиях, вероятно, поростут мхом забвения и презрения, как ныне Аристотелевы категории и сокровенные качества алхимистов. Ибо вопроси каждого беспристрастного: что есть вещественность? Ответ будет: не ведаю! А если к сему присовокупим, что химия доказует, что начала первенственных веществ суть весьма различных свойств, и хо­тя она еще держится древнего разделения стихий, но то, что мы называем земля, вода, огонь, воздух, суть слож­ности. Стихийной земли никто еще не видал, и надежда не­которых видеть ее в алмазе исчезла с того времени, как опыты доказали, что он сгорает и возлетается. Кто возжигал огонь стихийный? Луч солнечный, раздробленный призмою, не есть одинакороден²⁰. Самая электрическая искра, пременяя цвет подсолнечной окраски, серный ее запах, не суть ли доказательства ее сложности, и нет ли вероятности, что удачные опыты отделят когда-либо свет от теплоты? Опыты одного доктора Пристлея, не говоря о последствующих, показали, сколь вещество, нами вдыхаемое, есть сложно, и что то вещество, которому можно оставить имя воздуха, не самую большую часть составляет воздуха атмо­сферического. Кто скажет ныне с прежним убеждением, что упругость есть свойство воздуха собственно, а не другого какого вещества воздухообразного? Не говоря о водяных частицах, в воздухе содержащихся, не говоря о веществах обонятельных и всех других, из тел истлеваемых испаря­ющихся, а наипаче алкалических, ныне ведают, что так на­зываемая кислость или твердый воздух, кислость селитренная, воздух горячий²¹, разделенны плавают в воздухе атмосферическом, ибо их можно из него извлечь; и что они суть его части существенные, ибо отдели их от него, воз­дух уже изменился. Что такое есть вода, ныне стало из­вестно. Отсутствие из нее огня делает ее твердою, так нель­зя ли сказать, что она, по существу своему, тело твердое? Отреши давящие ее столпы воздуха, увидишь, что она растянется, увеличится, воспарится и сама представится в виде воздуха. Вообрази себе пустоту вместо атмосферы окрест земного шара, водимый опытами, ты землю узришь безводну и иссякшую, все, на ней живущее, исчезнет, рас­тущее увянет и сгорит, распадется самая кристаллизация, и все явления, в след действиям воды идущие, минуют. О, ты, основание земли, гранит, громада необъятная! Ты рас­сядешься, и шар земный воспылится.

Но обратимся к свойствам вещественности, и прежде всего посмотрим, столь ли приписуемые ей непроницательность и твердость ей нужны и необходимо истекают из понятия о вещественности. Если в понятия непрони­цательности заключается только то, что два тела, или атома, или две частицы того, что составляет вещественность, не могут находиться в одно время на одном месте, то сие мож­но разуметь не токмо о вещественности, но и о всяком су­ществе, какого бы рода оно ни было. Ибо, поелику чувственностию имеем мы представление о вещах, а разумом получаем понятия, то есть познания их отношений; и поелику общее всех представлений есть пространство, об­щее всех понятий есть время, а общайшее сих общих есть бы­тие, то, что себе ни вообрази, какое себе существо ни пред­ставь, найдешь, что первое, что ему нужно, есть бытие, ибо без того не может существовать о нем и мысль; второе, что ему нужно, есть время, ибо все вещи в отношении или союзе своем понимаются или единоеременны, или в последовании одна за другою; третие, что ему нужно, есть простран­ство, ибо существенность всех являющихся нам существ состоит в том, что, действуя на нас, возбуждают они поня­тие о пространстве и непроницательности, и все, что ни дей­ствует на нашу чувственность, имеет место и производит в нас представление о протяжении посредством своего об­раза, равномерно производит в нас представление о непро­ницательности, поелику одна вещь, действуя на нас из места, дает нам чувствовать, что не есть другая, что заклю­чает в себе понятие непроницательности; общее же поня­тие непроницательности и протяжения есть пространство. Итак все, что имеет бытие во времени и пространстве, за­ключает в себе понятие непроницательности; ибо и позна­ния наши состоят токмо в сведении бытия вещей, в про­странстве и времени.

Одна первая причина всех вещей изъята из сего быть долженствует. Ибо, поелику определенные и конечные су­щества сами в себе не имеют достаточной причины своего бытия, то должно быть существу неопределенному и бес­конечному; поелику существенность являющихся существ состоит в том, что они, действуя на нас, производят поня­тие о пространстве и, существуя в нем, суть самым тем опре­деленны и конечны, то существо бесконечное чувственностию понято быть не может и долженствует отличествовать от существ, которые мы познаваем в пространстве и вре­мени. А поелику познание первыя причины основано на рас­суждении отвлечением от испытанного и доказывается пра­вилом достаточности, поелику воспящено и невозможно конечным существам иметь удостоверение о безусловной необходимости высшего существа, ибо конечное от бесконечного отделенно и не одно есть; то понятие и сведение о необходимости бытия божия может иметь бог един. – Увы! мы должны ходить ощупью, как скоро вознесемся пре­выше чувственности.

Но понятие непроницательности заключает в себе и то свойство, которым означается, что одна вещь чрез другую проходить не может. Приложив сие к телам, едва ли сие свойство какому-либо приписать возможно; ибо опыты доказывают, что наитвердейшие проницаются воздухом и во­дою, а огню нет ничего непроницаемого. Если бы здесь было место приводить в доказательство опыты физические, то можно бы показать было, сколь трудно привести тело с дру­гим в совершенное соприкосновение. Сверх того известно, что во всяком теле гораздо более находится пустоты, нежели согруждения. Сие особливо явствует из жидких тел, кои удивительно растягиваться и сжиматься могут, что и было поводом утверждать многим, что все твердое вещество, в системе солнечной содержащееся, можно вместить в одну ореховую шелуху; столь велика пустота в наигустейших телах в сравнении их твердых частей. Если же к сему рас­судим, сколь, посредством химических смежностей, раз­ные вещества смеситься могут и из таковых смешений происходят совсем новые вещества, то едва ли не вероятно, что непроницательность в последнем смысле есть токмо вымышленное, а не действительное свойство веществен­ности.

Что мы сказали о непроницательности, как могущем быть свойстве всякого вещества, то же можем сказать о протяженности и о образе, который есть определенность протяжения. Ибо, сколь скоро какое-либо вещество зани­мает место в пространстве, то занимать его долженствует определенно; сколь скоро имеет место в пространстве опре­деленное, то имеет уже образ, то есть протяженно, ибо образ есть определение протяжения. Сие понятие протяжен­ности и образа столь свойственно нашему разуму, наиотвлеченнейшие свои понятия почерпающему из веществ, чув­ствам подлежащих, что понятие, им противолежащее, он представляет себе токмо отрицательно.

Вследствие данного изъяснения бесконечная разделимость вещественности есть свойство токмо воображенное, а не существующее, в чем признаются сами те, кои ей оное приписывают, говоря, что оно ей существенно, поелику возможно, и если бы достаточная была сила на произведе­ние сего разделения, то бы оно произошло действительно. Я не возьмусь опровергать возможности, ибо несуществую­щее есть токмо мечта и опровержения не заслуживает. Если бы кто захотел сию разделимость распространить на самого бога, то стоил ли бы он единого на опровержение слова? – Улыбнемся безумию и замолчим.

Впрочем, можно сию разделимость распространить и на умственное вещество; ибо, поелику оно в протяженном заключено, а протяженность не токмо мыслию, но и дей­ствительно разделить можно, то для чего же неразделимым почитать вещество мыслящее, хотя действие оного нераз­делимо есть? Прейдем замысловатые бредни; ибо сколь ни замысловаты они, но все бред.

Твердость есть то свойство вещественности, которое препятствует ее бесконечной разделимости. Нет силы в мире вещественном, говорят естествословы, которая бы воз­могла разделить стихийные начала. Согласимся на сие охотно, ибо опыты благоприятствуют сему мнению и де­лают его аксиомою. Кто не видит теперь, что твердость есть свойство, разделимости противоречащее, и что они в од­ном существе не могут быть совокупны. Ибо, с одной сто­роны, разделимость представляет разрушение малейших частиц до бесконечности, то есть доколе разум себе ее во­образить может (возможно ли так заблуждать и воображе­ние пустое делать бытием?), с другой стороны, твердость препятствует разделению и, содержа стихийные начала плотными, представляет разрушению оплоту непреобо­римую (действие воображения и здесь явно). Скажите, о, вы, у коих рассудок не затмился предубеждениями учеб­ными и предрассудками школы, скажите ваше о сем реше­ние!

Оставя теперь воображенное свойство, скажем нечто о действительном, и посмотрим, твердость тел столь ли им свойственна и необходима, как то уверяют учители.

Непрекословно надеюся, согласятся, что тело, занима­ющее место в пространстве, имея протяженность и непро­ницательность, имеет также образ; ибо образ есть не что иное, как определение протяженности. Но сей образ не может иначе существовать, как вследствие сцепления или притяжения взаимного частей, как то скажут физики; или вследствие законов смежности, как то назовут химики. Следственно, сила, содержащая части в тесном или в от­даленном сцеплении, нужна для того, чтобы части были вместе, и нужна необходимо, потому что, если бы она не су­ществовала, то не было бы и самыя твердости; если сцепление уничтожится, то все развалится. Сколь далеко завести может таковое предположение, всяк понять может и не довольно того, что разрушатся тела и прейдут в хаос но в сем разрушении, где никакая сила не действует, едва ли возродится ничтожество и истинная смерть. Какая пустая мысль! уродливое воображение!

Итак, нужна сила, чтобы какие-либо части вместе находилися во взаимной проницательности, или хотя просто одна близь другой. Все равно, где бы сила сия ни находилася, в самом ли веществе, или действует снаружи, она действует, она содержит в сцеплении, она дает образ; следовательно, образ без нее быть не может; уничтожается сцепление, и вещество исчезает; следовательно, сила сия всякому веществу сосущественна, и одного без другой вообразить не можно или не должно. Итак, твердость есть следствие какия-либо силы; следует, что сила сия есть при­чина, а существо действие, от нее происходящее.

Сколь притяжение свойственно вещественности, столь свойственно ей и отражение. Опыты доказывают, сколь трудно, а может быть, и совсем невозможно привести два вещества в истинное прикосновение; и сия отраженность есть нечто, от твердого вещества совсем отменное, действую­щее даже в отдаленности от тела, к коему оно принадле­жать имеет. Что делает, что наиплотнейшие тела и сильней­шим сцеплением стверженные столь проницательны? Что производит упругость, сжимание и растяжение? До какой удивительной степени некоторые вещества растяжены суть или быть могут, кто не убежден опытом, тому не легко по­верить может. От чего одно вещество в стеснении становится упружее? От чего другое в растяжении? Отражение суще­ствует везде, как и притяжение, и вещества, в соразмерно­сти действия одной силы, ощущают действие и другой. Итак, некоторые справедливо заключают, что в самом деле в ве­щественности существуют токмо притяжения и отражения без всякой твердости. Ибо для чего предполагать твердое, если части его сплотиться не могут никогда? Заключим, что есть место в пространстве, где каждая сила существует и откуда действительность ее простирается, составляя действованию ее округу, могуществу ее соразмерную. Локк, или его истолкователь, желая изъяснить созда­ние, говорит: вообразим себе пустое пространство, и все­могущество, вращающееся над ним, рекло: да разделится оно и отвердеет! и се явилась непроницательность, протя­женность, образ. Дополним сию стихотворную и метафи­зическую картину и, вместо слова, явим мысль всемогу­щую. О, дерзновение! изрекать словом, звуком, зыблением воздуха мысль предвечную! – Да будет сила в каж­дой точке пространства! и се действие началося. Притя­жение и отражение простерлися из среды своей действием, явился образ и протяженность, вещественность прияла су­щество. Удел ли был в силах сих силы всемогущия, или но­вые созданы, тот знает, кто их явил; а мы, во тьме непрони­цаемой хождая, ловя мечту или блуждение, речем, как не­когда Аякс Омиров: отреши мрак от очей моих, и узрю! – Удивительно, говорит Пристлей, путеводительствующий нам в сих суждениях, что поелику твердость столь мало, кажется, имеет места в системе сей, удивительно, что мудр­ствовавшие давно не рассудили, что она и совсем некстати! – Друзья мои! раздробляя свойства вещественности, да не исчезнет она совсем и да не будем сами тень и мечта.

Бездействие, вследствие данного нами изъяснения, есть то состояние существа, из коего оно исступить не может, до­коле что-либо его из оного не извлечет. После всего, нами сказанного, утверждать, что бездействие есть свойство при­роды, кажется нелепо. Безрассудный! когда зришь в пре­выспренняя и видишь обращение тел лучезарных; когда смотришь окрест себя и видишь жизнь, рассеянную в тысящи тысящей образах повсюду, ужели можешь сказать, что бездействие вещественности свойственно и движение ей несродно? Когда все движется в природе и все живет, когда малейшая пылинка и тело огромнейшее подвержены пере­менам неизбежным, разрушению и паки сложению, ужели найдешь место бездействию и движение изымешь вон? Если ты ничего не знаешь бездействуемого, если все видишь в движении, то не суемудрие ли говорить о том, что не суще­ствует, и полагать не быть тому, что есть? На что нам знать, что до сложения мира было, и можно ли нам знать, как то было? Вещественность движется и живет; заключим, что движение ей сродно, а бездействие есть вещество твоего воспаленного мозга, есть мгла и тень. Сияет солнце, а ты хочешь, чтоб свойство его была тьма; огонь жжет, а ты ве­лишь ему быть мразом. Отступи со своим всесилием, оно смех токмо возбуждает.

Итак, показав неосновательность мнения о бездей­ствии вещественности, мы самым тем показали, что движение от нее неотделимо. И поистине, не напрасное ли умствование говорить о том, что могло быть до сотворения ми­ра? Мы видим, он существует, и все движется; имеем право неоспоримое утверждать, что движение в мире существует, и оно есть свойство вещественности, ибо от нее неотступно.

Неужели после всего, что мы сказали о движении, при­тяжении и отражении, нужно еще говорить о тяжести, дабы показать, что свойство сие есть сосущественно веще­ственности? Сию всеобщую силу в природе (притяжение и отражение в ее понятии заключаются), предузнанную Кеп­лером и доказанную Нютоном, ужели не свойством почтем естественности потому только, что причина ее сокрывается от проницания нашего, являя очам токмо свое действие? Но сила сия, действуя соразмерно плотности или сгруждению тел и отстоянию их, увеличиваяся по мере плотности и уменьшаяся по квадратам отстояния, да будет действие не­коего упругого вещества, которое эфиром назвал Нютон, или что другое, мы скажем, что она есть и действует с вещественностию нераздельно, следовательно, она ей сосущественна. Да и самый эфир, сколь жидок, сколь тонок, сколь проницателен он бы ни был, не вещественность ли он сам? Но Нютон, делая его причиною, кажется, его к веще­ству не причел; ибо, будучи причиною, он не может иметь свойств того, что производит; ибо, кажется, нелепо сказать, что причина тяжести или притяжения сама имеет тяжесть и притяжательна. Но бытие эфира есть токмо предполо­женное, а не доказанное, изобретенное для объяснения ипотезы, хотя и блестящия, но ничего другого, как предполо­жения без опытности. Если к сему прибавим, что есть тела (ибо и жидкости суть тела), осязанию подверженные, коих свойство есть не тяжесть, а сила средодалящаяся, как то огонь, воздухообразные вещества или газы, и самая вода; и кажется, что если они следуют иногда закону тяжести, то токмо в совокуплении своем и отвердении. Их свойство не есть тяжесть, не сцепление, но растяжение и возлетание или, лучше сказать, они суть и то и другое вследствие законов смежности. Я с трепетом возражаю что-либо изо­бретению остроумия и, дерзая противоречить Нютону, по­кажусь несмысленным; но как сказать можно, что огонь имеет тяжесть, и где притяжение воспаряющейся воды, ли­шенной воздуха и без давления атмосферы?

Сии то суть общие свойства вещественности, предлог об­щего естествословия, или оного метафизическая часть. Ви­дите, сколь ненадежны суждения человеческие, сколь противоречимы, сколь оспориваемы; ибо все в оных зависит от первого изъяснения. Часто спорющиеся друг друга не по­нимают оттого, что разные о вещи имеют понятия, а чаще того желание заслужить имя остроумного и великого ввер­гает нас в область воображения, а потому и блуждения. Слу­чается, и очень часто, что, нашед на пути опытов своих или наблюдений один факт новый, или новообразный, старают­ся привязать к нему все испытанные прежде и составляют систему; а поелику сие название стало несколько смешно, то изображаемым доводам дают имя теории, или умозре­ния. О, умствователи! держитесь опытности и пользу свою почерпайте из нее. Не тщитесь угадать, чего невозможно. То, к чему стремитеся, есть мысль всевышняя, а вы что? Нютон, сопрягая изобретенную им тяжесть с измерением и исчислением, дал ей блестящее правдоподобие, и никто не смеет ему противоречить, ибо почтение к его изобретению иссосаем почти со млеком матерним. Тяжесть существует в природе, или, паче, притяжение неоспоримо; но тяжесть небесныя системы и притяжение тел небесных, движущихся в направлении прямой линии, едва ли не рушится, когда столь же замысловатый, столь же дерзновенный разум сопряжет новые откровения воедино и тяжесть оспорить захочет. Если можно истину предчувствовать, то сие пред-чувствование вероятно.

Но обратимся к нашему предлогу и разыщем: свойства вещественности могут ли быть свойства разумного веще­ства, или человеческия души? Мы не скажем, да и нелепо то было бы, что чувствование, мысль суть то же, что движение, притяжение или другое из описанных выше сего свойств вещественности. Но если мы покажем, что все они могут быть или суть поистине свойства вещества чувствующего и мыслящего, то не в праве ли будем сказать, что оно и ве­щественность суть едино вещество; что чувственность и мысль суть ее же свойства, но поколику она образуется в телах органических, что суть силы в природе, чувствам на­шим подлежащие токмо в их сопряжении с телами, от чего бывают явления; что вещество, коему силы сии суть свой­ственны, нам неизвестно; что жизнь, сие действие неиз­вестного также вещества, везде рассеянна и разновидна; что она явственнее там становится, где наиболее разных сил сопряжено воедино; что там их более, где превосходнее яв­ляется организация; что там, где лучшая бывает организа­ция, начинается и чувствование, которое, восходя и совер­шенствуя постепенно, досязает мысленности, разума, рас­судка; что все сии силы, и самая жизнь, чувствование и мысль являются не иначе, как вещественности совокупны; что мысленность следует всегда за нею, и перемены, в ней примеченные, соответствуют переменам вещественности, то заключим, что в видимом нами мире живет вещество одинакородное, различными свойствами одаренное; что силы в нем всегда существуют, следственно, ему искони присвое­ны. Но как союз сей произведен, то нам неизвестно; ибо понятие наше вознестися может токмо до познания первыя причины, но тут и наш предел. И прежде всего, непроница­тельность сколь свойственна вещественности, равномерно и мысленности. Уже я зрю заранее толпы, на нас восстаю­щие; улыбки презрения, осмеяние, о, если бы было одно опровержение доводов! Пребудем в стезе нашей, и да молва не отвратит нас от нашея цели. – Непроницательность, видели мы, есть то свойство какого-либо веще­ства, вследствие коего оно с другим не может находиться на одном месте в одно время. Если сие свойство приписано вещественности, вот как оно разумеется, или как можно ра­зуметь о умственности. Хотя здесь повторим прежние до­воды, но из порядка, нами принятого, их исключить нельзя. Все, что существует, не может иначе иметь бытие, как находяся где-либо, ибо хотя пространство есть понятие от­влеченное, но в самом деле существующее, не яко вещество, но как отбытие оного. А дабы убедиться в сем, то, если не­оспоримо, что нужна пустота (как может без нее быть дви­жение?), то место, или точка, где она есть, дать может по­нятие о пространстве, то есть о вместилище бытия. Следует, что мысленное вещество должно где-либо находиться. А по­елику каждое из них есть вещество особенное, особым бытием снабженное, то два таковых вещества не могут быть на одном месте в одно время. Смейся, если лучше разумеешь, но воззри на себя и убедися. Где мысль твоя живет? Где ее источник? В главе твоей, в мозгу: сему учит опыт ежечасный, ежемгновенный, всеобщий. Но разум, но мысль стоящего близ тебя неужели в тебе, в мозгу твоем, для опровержения моих доводов? Всяк имеет свою главу, свою мысль, и мысль единого не есть мысль другого, и наобо­рот. Вы оба, или мысленности ваши, существуют не в од­ном месте, следовательно, непроницательны суть. Не воз­ражай мне, что мозги ваши суть различны, или органы мысленности суть непроницательны. Напрасно, мысленность ваша такова. И если скажешь, мысленность наша отвлекает нас от телесности, и две особые мысленности мо­гут быть совокупны относительно мыслению! – согласен; но осмотрим. Твое воображение клокочет и кипит, и где бы ты мысленно ни носился, пускай возницы твои легчае звука и быстрее света, о, тварь, се точка, и ты на ней!

Ступим шаг еще в изъяснении площадных наших дово­дов. Я скажу, мысленность твоя протяженна, мысленность твоя имеет образ. Вижу, вижу, смеешься, хохочешь, вле­чешь за собой меру и вопрошаешь: которой геометрической фигуре она подобна? Помедли и суди сам.

Протяженность есть то свойство вещества, вследствие коего оно занимает место в пространстве. Дадим еще ору­жие против себя. Протяженность есть то, что измерению подлежит. А поелику все, что измерению подлежит, имеет предел, то определенная протяженность или измеримость есть образ. Что мысленность твоя в мозгу заключена, о том, надеюся, не будешь спорить; что она не извне на мозг дей­ствует, и то, кажется, уступишь мне без прекословия; но во всем ли она мозгу, или в некоторой оного части, того ска­зать не можем. По вскрытии черепа головного нигде знаков пребывания ее не оказывалось. Но она в мозгу, и сие для нас довольно. Положим теперь, что кубическое содержание мозга есть сто дюймов, то мысленность твоя, в которой бы части ни была, сколь бы мала ни была, хотя бы была точка математическая, содержится во сто; ибо мозг измерить, свесить можно²². Если целое велико кажется, ставь дроби, ставь 0,01, 0,001, 0,000001, до возможного; все будет известная для нее дробь и измеримая.

Дав протяженность мысленности твоей, дадим ей образ, сколь ни нелепо тебе то кажется; ибо, поелику образ есть определение протяженности, мозг есть протяжен, а потому и все, содержащееся в нем. Сверх того, мозг имеет сам по себе определенный образ, следует, что и содержащееся в нем образованно. Ваятель делает сперва глиняную форму, да образует своего Аполлона. Но каков может быть образ твоей мысленности, до того мне нужды нет, да и определить того не могу. Или изведаем, что воздух и подобное ему вещество, да и всякое жидкое тело образуется по сосуду, в коем со­держится. Если воздуха никто на сажень не мерил, то, ка­жется, для того, что содержащееся его количество в куби­ческой сажени может содержаться равно в кубическом дюй­ме и растянуться на сто кубических сажен. Но если воздух неудобоизмерим, то возвесить его можно. Не бойся, не бой­ся, я мысленности твоей на безмен не положу. Сила электри­ческая, собранная в Лейденской склянице, взвешена. Кто знает протяжение и образ силы магнитныя, кто взвешивал ее? Но кто отрицать станет, что она не вещественна?

О других свойствах вещественности, поколику они мо­гут почитаться свойствами мысленности, нужды говорить не имеем; ибо 1-е, разделимость есть свойство воображен­ное и несуществующее; 2-е, твердость есть свойство не столь ясно утвержденное, как то кажется при первом взгляде; 3-е, бездействие есть мечта; 4-е, движение, – мысленность один из его источников разнородных; 5-е, тяжесть, или паче притяжение и отражение. Имеет ли мысленность стремле­ние к центру земли, того не ведаю; но питание, пророждение, жизнь, любовь и ненависть что суть?

Но если надобно кому-либо на сие доказательство, то не нужна ли сила притяжения на какое бы то сложение ни было? А если сила сия имеет точку, откуда действует, то что, паче мысленности, может быть действия средою? Оно таково в самом деле.

Если мы оком размышляющим проникнем действия при­роды и, собрав опыты, вознамеримся отыскать в веществах различия, то не будет нужды напрягать воображение, дабы иметь какое-либо понятие о том, что едва ли мысль пости­гать может. Не будем творители новых веществ, а, паче, восстановив все на единой лествице, мы явим неисчислен­ное вещественности разнообразие и могущество всеотца бесконечное.

Свойства вещественности, доселе предлогом нашего сло­ва бывшие, суть токмо, так сказать, метафизические, заключалися в отвлеченнейших понятиях. Но есть свойства вещественности, или паче веществ, поелику оне нам изве­стны, кои, проистекая от их коренного сложения, заим­ствуют свойства состоятельных или начальных частей ве­ществ. Для познания такового нужно говорить о началах веществ, или стихиях, и о некоторых явлениях, первое место в природе занимающих.

Показав, что свойства вещественности суть свойства мысленности, покажем, поколику вероятно, что и мысленность есть вещественности свойство, и прежде всего вопро­сим, какие суть свойства вещества мыслящего, не поколику мы оное предполагаем гадательно, но поколику мы оное познаем самым делом.

Свойства мысленного вещества, или явления, кои к дей­ствию его относиться могут, суть: жизнь, чувствование, мысление. Сии свойства суть нечто более, нежели просто движение, притяжение и отражение, хотя сии силы в про­изведении сих свойств много участвуют, вероятно. Но поелику почитают, что движение и проч. не суть свойства веществ, чувствам нашим подлежащих, то да позволят мне удалиться от моего предмета и войти в некоторое рассмо­трение о составлении тел вообще.

Начальные части всех тел называем мы стихии. Сии суть: земля, вода, воздух, огонь. Но в стихийном их со­стоянии мы их не знаем; мы видим их всегда в сопряжении одна с другою; да и все стихии, опричь земли, ускользали бы, может быть, от чувств наших, если бы земляных ча­стиц в себе не содержали. Сколь стихии в чувственном их положении ни сложны, однако свойства имеют, отличаю­щие их одни от других совсем; и если не дерзновенно будет оные определить, то скажем, что огонь, а может быть, воз­дух и вода суть начала движущие, а земля, или твердей­шая из стихий, разумея все ее роды, есть движимое. Я не утверждаю, что вода, воздух и огонь, в самом их стихий­ном состоянии, суть вещества, движение производящие са­ми по себе, или суть токмо, так сказать, орудие другого ве­щества, деятельность им сообщающего; но они суть то са­мое, что в телах движение производит, что всякое сложение и разрушение без них существовать не могут, и что они го­раздо более места занимают, нежели твердая стихия земля; что в стихийном их состоянии, сколько то из опытов пони­мать можно, они чувствам нашим подлежать не могут, и что земляная стихия есть единая, которой, поистине, и мы вещественности принадлежать можем.

Но опыты являют нам, что есть вещества, движение про­изводящие, или входящие в состав тел органических и дру­гих, кои, кажется, к веществам, стихиями называемым, не принадлежат. Например: свет, хотя он есть огню совоку­пен; сила электрическая, хотя и имеет свойство огня; сила магнитная; стихия соли, которая, кажется, есть всеобщий разделитель, а особливо соединяяся с воздухом и водою; и, может быть, многие другие. Наблюдая их прилежно, най­дешь, что они истинную имеют силу или энергию; но что она есть? То может быть ей одной известно, или давшему ее стихиям.

Дабы показать, сколь разделение веществам, нами сде­ланное, на движущие и движимые, есть истинно и на опы­тах основано, войдем в некоторые подробности о стихиях и о их сложениях.

Говоря о стихиях и о некоторых явлениях, в природе примеченных, которые, кажется, принадлежат к действованию веществ, от четырех признанных стихий отличествующих, мы видели, что оне, совокупляяся одна с дру­гою, столь естество свое изменяют, что почти кажутся быть совсем другими веществами. Вода становится земле подоб­на, огонь твердеет, становится осязателен, не жжет и не све­тит, а присутствие воздуха явно единою тяжестию. В дру­гих сложениях, а особливо сохраняя свою жидкость, они удерживают отчасти свои свойства, отчасти, изменяяся, па­ки представляют совсем новые явления.

Средства, употребляемые природою на сложение сти­хий, кажутся быть многочисленны и различны, но часто в разнообразии своем, как нам известно, следуют одина­ковым законам. Естествословы, не входя в дальние рассмо­трения, уобщая понятия и восходя от одной отвлеченности к другой, а паче сделав себе систему и возгнеждая в нее все известные факты, сказали, что общий закон, вследствие ко­его делаются все сложения, есть притяжение. Но хотя Бюфон и говорит, что образ производит великую разность, но кристаллизация или стеклование суть ли одно? То и другое производит сцепление, но сколь оно разновидно, сколь раз­нообразно в действии! Говорят, что все тела находятся в сложении своем токмо вследствие сцепления, и для доказа­тельства сего употребляют известный всем опыт двух весь­ма гладких поверхностей; но сие сцепление есть одно из слабейших, и если не была другая сила, что удержало бы золото под молотом, что дало бы ему столь ужасное растя­жение? Ужели сцепление в стекле сильнее золота?

Одно из главных средств, природою на сложение стихий и изменение их употребляемое, есть организация. В ней действуют все стихии совокупно; в ней и другие силы явственны. Анализис частей животного дает все стихии. Но тело органическое почесть можно химическою лабораториею, в коей происходят разного рода амальгамы, сложении, разделении и проч. и производят почти новые вещества. Не говоря ни о чем другом, воззрим на сложение мозга и на продолжение его нервов. А если и то истинно, что в них существует так названная нервенная влажность, сколь отменное я существо от всего другого! Одно, что в ней сход­ственное примечается, есть то, что она похожа на силу элек­трическую и магнитную. Может быть и то, что сии оба вещества, всосанные в тело, в нем амальгамируются и пере­двоятся, и с другими стихиями составляют нервенную жидкость.

Что сия существует в организации животных, вероятно, и разные на то отыскаться могут убедительные факты.

Мы сказали, что свойства мысленного вещества суть: жизнь, чувствование, мысление. Жизнь есть то действие явления, чрез которое семя разверзается, растет, получает совершенное дополнение всех своих сил, производит паки семя, подобное тому, из коего зачалося; потом начинает те­рять свои силы и приближаться к разрушению. Сия сила есть ли единственно простое произведение, из сложения стихий происходящее, то можно будет утверждать тогда, когда искусством можно будет производить тела органи­ческие. Жизнь свойственна не одним животным, но в ра­стениям, а, вероятно, и ископаемым, что побуждает заклю­чать, что сила, жизнь дающая, есть одинакова, или, паче, одна является различною в разных сложениях. А поелику явное присутствие огня с действием жизни совокупно²³, то и не безрассудно заключать можно, что огонь есть одно из необходимых начал жизни, если он не есть самая она.

Раздраженность примечается в телах в их разделении, воскипении. Квас и все, что ферментациею называем, не есть начало раздраженности. Раздраженность примеча­тельна уже в растениях, а, паче, в чувственнице. Есть ли она произведение силы электрическия и какой другой, то неизвестно, но вероятно. Посмотри, как чувственница увядает от малейшего прикосновения.

Чувственность есть свойство ощущать. Опыты доказы­вают, что она есть свойство нервов, а физиологи приписы­вают ее присутствию нервенной жидкости. Чувственность всегда является с мысленностию совокупна, а сия есть свойственна мозгу и в нем имеет свое пребывание. Без жиз­ни же в они бы нам не были известны. Итак возможно, что жизнь, чувствование и мысль суть действование единого вещества, разнообразного в разнообразных сложениях, или же чувственность и мысль суть действие вещества от­личного, в сложение которого, однако же, входит если не что другое, то сила электрическая или ей подобная. Итак, если мысленность мы там только обретаем, где обре­таем чувственность, если чувственность неразлучна с жизнию, то не вправе ли мы сказать, что сии три явления тел суть действия единого вещества? Ибо, хотя жизнь нахо­дим мы без чувственности, а чувственность без мысли, од­нако кажется быть жизни сопутницею раздраженность, что есть нижайшая токмо, может быть, степень чувственности, и если чувственность и мысль не сопутницы всегдашние жизни, то по той токмо причине, что нет всегда свойствен­ных им органов, нервов; ибо есть и таковые вещества, стоя­щие, так сказать, на смежности единыя жизни и чувствен­ности, которые для того кажутся быть мысли лишенны, что не имеют ее органа, мозга.

Прибавим еще и то: понеже в существо жизни входит частию составительною и, кажется, необходимою огонь; понеже в чувственности примечать можно явления, элек­трической силе подобные, что она действует на наши нервы, как то и сила магнитная; понеже чувственность кажется быть продолжением токмо мысленности, ибо и понятия и мысли все происходят от чувственности и органы сея суть продолжение органа мысленного, – то не ясно ли, что мысль, чувственность и жизнь суть свойства вещества непроницательного, протяженного, образованного, твер­дого, и проч.; ибо огонь и сила электрическая и магнитная суть свойства того же вещества, или оное само.

Присовокупим к сим общим рассуждениям о веществен­ности некоторые подробности, которые объяснят и допол­нят все, что о сей материи сказать можно.

«Приписывать действию особого вещества то, что мо­жет принадлежать другому, в полном действовании веществующему, есть совсем излишнее и ненужное. Давать телу человеческому душу, существа совсем от него отменного и непонятного, есть не только излишне, но и неоснователь­но совсем. То, что называют обыкновенно душею, то есть жизнь, чувственность и мысль, суть произведение вещества единого, коего начальные и составительные части суть раз­нородны и качества имеют различные и не все еще испы­танные. Если стихии толико могут изменяться в сложении своем, что совсем не похожи на свою первобытность, то почто заключать толико неосновательно и отрицать им дей­ствие того, где они части составительные? Успехи наук, а паче химии и физики, доказывают, что не невозможно когда-либо счастливыми опытами уловить природу в ее тво­рительном, производительном стану. И хотя бы чувствен­ность и мысль были силы от всех известных нам отличные, то как быть столь скорым в решениях наших и отрицать, что не вещественности они суть свойства и сей никак при­надлежать не могут, ибо ей суть будто противоречущи?»

«Не удивительно, что те, которым природа, так сказать, чужда, кои никогда на нее не обращают ока вниматель­ного, не удивительно, что возмечтали быть себя бессмерт­ными. Не удивительно, что бедствием гонимые, пресле­дуемые скорбию, болезнию, мучением, ищут прибежища превыше жизни. Но то казаться будет всегда странным, что те, коих природа есть упражнение всегдашнее, те, кои наи­паче проникли в ее сокровенности, те, кои в разыскании ее таинств находят свое увеселение, что и те, когда дойдет до решения между конечныя смерти и возрождения, всегда к нему прилепляются. Столь слабость наша велика, столь возлюбляет человек бытие свое, столь боится разрушения! Сему и быть так должно, ибо во младенчестве, в детстве, в юности, во младости мы окружены всегда предметами, к жизни нас прилепляющими, окружены предубеждениями, о будущей жизни твердящими. И когда настают возмужалые лета, то совершенство жизни затмевает разрушение и его или представляет почти невероятным, или отвлекает мысли от сих предметов. Да и те, которые убедятся в против­ном, приспев ко гробу и чувствуя нечто необычайное, вдруг обращаются к мыслям, приобретенным в лета безрассуди­тельные. Тот, кто совершенно и беспрестанно был блажен, тому жаль расстаться с утешительною и веселия исполнен­ною жизнию, и для того мнит продолжать ее бессмертием. Тот, который изнемогает под тяжестию превратного сча­стия, тот в кончине своей зрит оным конец и, вкушав утехи когда-либо, мнит, что и оные возродятся, и сердце, надеж­дою упоенное, отлетает в вечность».

«Но повторю: как отыскатели деяний природы могут ошибаться в ее действиях! Пройди всю жизнь человеческую от рождения его до кончины: чувственность и мысль сле­дуют телесности в развержении ее, укреплении, совершен­ствовании, расслаблении, изнеможении, и когда рушится одна, престает действие и другая».

«Что мыслит родившийся, что чувствует он? Мысли со­всем непричастен, чувственность весьма слабая. Но тело на­чинает приращаться, и с ним чувственность и мысль. Оно укрепляется, и купно с ним чувственность и мысль. Не луч­шее ли время для мысли и чувственности есть то, когда те­ло, получив полное свое приращение и укрепившись всеми силами своими, находится в полном и цветущем здравии? Но болезни объемлют тело, скорбь мозжит его и сверлит, силы его ослабевают, с ними и душевные. Посмотри на со­вершившего течение жизни: какая степень осталась в нем чувственности и мысли? Одна изгладилась, другая рав­няется младенчеству. Почто рыдаешь? Се одр твой, се покой тела твоего! все начала состава его притупилися, и ру­шиться им должно. Почто же плачешь о неизбежном, почто убегаешь неминуемого? когда жизнь прервется, увянет и чувственность, иссякнет мысль, и всякое напоминовение прелетит, яко легкий дым. Жалеешь о блаженстве своем, то ужели жалеешь и о бедствии и скорбях? Возвесь все ми­нуты печали, болезни и превратностей, и противуположи им минуты радости, здравие и благоденствие; увидишь, что чаша злосчастия всегда протянет чашу блаженства. То и другое суть удобоисчисляемы, и заключение верно. О чем же сетуешь? Воскликни: се час мой! скажи: прости! и отыди».

«Но прежде, нежели преступим к другим предметам, радования и надежды исполненным и отгоняющим отчая­ние из сердца и разума, истощим все доводы и притупим, так сказать, тем самым стрелы, душу умерщвляющие».

«Защитники души безвещественныя, несложныя и потому бессмертныя, говорят: человек имеет два уха, два глаза; осязательность его рассеяна по всей поверхности его тела; но чувствование внутреннее, от разных чувств происходящее, но мысль, от чувств рождающаяся, есть не­разделима, но сведение самого себя, столь живое, столь яс­ное, всегда едино, просто, неразделимо; а сие побуждает заключать, что вещество, к коему оно принадлежит, также есть простое и неразделимое. А поелику неразделимое раз­рушиться не может, то заключить должно, что душа, по разрушении тела, пребудет неразделима, следовательно, она есть безвещественна, а потому и бессмертна».

«Скажи, возражатель, неразделимость и вечность меч­тающий, скажи и истолкуй мне: как вещество простое мо­жет действовать на сложное; как действует непротяженное на протяженность? И еще того непонятнее: как непротя­женное заключается в протяженности; ибо ведаем, что понятие протяженности есть неразделимому противоречущее? Как безвещественная и непротяженная твоя душа за­ключена в протяженное твое влагалище, того я не знаю и молчу; да и ты не знаешь и быти ей утверждаешь. Желая сделать душу, от тела твоего совсем отличную, простую, не­разделимую, ты ее делаешь веществом совсем мысленным. Она уже не вещество, единственно отвлечение, точка ма­тематическая, следовательно, воображение, сон, мечта. Ве­щество неразделимое, простое, словом, душа твоя, есть ни­чтожество, бессущественность, небытие; ибо кто видал, кто ощущал, если не в мечтании, что-либо несложное, про­стое, неразделимое? Да и как нам себе его представить? Когда хотим изобразить точку, то говорим, что она есть конец линии. Чему же душа твоя есть окончание? Мне кажется, о, ты, бессущественность утверждающий! что жи­тие, что услаждение телесные и мысленные тебе наскучили: оставь же нас и отыди в своя превыспренняя и веселися».

«Скажи, о, отрицатель вещественныя души! скажи, от­чего находишь столь невозможным согласное действие всех чувств твоих и всех органов? Все, что существует, имеет свою цель, и все его части, способности и силы суть к оной обращены. Не в мысленности ли ты существуешь? Для чего же ты думаешь, что чувства твои, что органы не для нее суть, и она не от них? Или скажешь, что мусикийское благогласие невозможно, ибо звук единственный, нота мусикийская, неблагогласны суть? Из того, что пальцы твои на струнах скрипичных не умеют двигаться искусственно, ты заключаешь, что стройная звучность ей несвойственна. Не заключишь ли, что поелику единственная частица воз­духа не может производить звука, что он не есть произве­дение воздуха? или, что синяя или красная отделенность луча неудобна на произведение света, что все семь отделенностей, составя луч, свет производить неудобны? Безум­ный! ты скоро скажешь, что и жизнь в человеке есть невоз­можность, ибо каждая часть тебя не есть жизнь. Смотри, куда ты забрел! не завидую тебе, поистине, ни твоей мы­сленности. Кто рыщет в мечтании, недостоин, чтобы оного был отлучен. Чувственность местию не замедлит; вощаные твои крылия растают от ее жаркости и, новый Икар, зале­тевший, куда сам не ведаешь, падешь».

«Скажи, вопрошу паки, как могли в мозг твой войти сия чрезъестественная души твоей простота и нераздели­мость? Возьми столь художественно изобретенное орудие на показание и деление времени, ударь его о камень, где будет сей почти разумный времени указатель? Или в каж­дой части? Металл, из коего он сложен, не возможет того без соразмерности в частях его, колесах и пружинах. Но ты паки говоришь, что душа твоя неразделима! Но звук, но благогласие разделимы ли суть? Орудия, оные произ­водящие, суть разделимы, суть сложны; но не действие их, не произведение. Не от чувств ли ты мысль свою получаешь? мысль твоя неразделима; но неужели неразделимы твое ухо, око, нос? Итак, произведение твоих чувств нераздели­мо, и скажем твоими словами: душа твоя неразделима. Согласен, что из одной души нельзя сделать двух душ; но следует ли из того, что с разрушением твоих органов и душа разрушиться не может? Разрежь, говорит Пристлей, один шар на двое, выдут ли из того два шара? Выдут две по­ловины, но шара не будет».

«Ужели так трудно тебе вообразить единственность чув­ствования и мысли, и того, что ты душою называешь, не са­му по себе единственную, простую и неразделимую, но единственну и неразделиму яко действие твоих органов и твоего сложения? Вообрази себе сие нравственное, сие соборное вещество, которое мы называем общество; представь себе сенат римский или афинскую площадь. Колико частей! колико пружин! колико действий! но все идет к единой це­ли, все общественного жития стяжают, все мыслят одно, одного желают. Я пример тебе даю, уподобление предста­вляю, а не сравнение. Но все твои усилия, чтоб отделить душу твою от тела, напрасны суть и бессильны».

«Не с телом ли растет душа, не с ним ли мужает и кре­пится, не с ним ли вянет и тупеет? Не от чувств ли ты полу­чаешь все свои понятия и мысли? Если ты мне не веришь, прочти Локка. Он удивит тебя, что все мысли твои, и са­мые отвлеченнейшие, в чувствах твоих имеют свое начало. Как же душа твоя без них может приобретать понятия, как мыслить? Почто бесплодно делать ее особым от чувствен­ности веществом? Ты похож в сем случае на того, кто бы за­хотел дать душу носу твоему, дать душу уху, дать ее глазу, а в осязательности твоей было бы столько душ, сколько то­чек есть на поверхности твоего тела. Неужели на всякое деяние тела дадим ему душу? Гортань моя возгласит песнь, и я скажу, что есть во мне вещество поющее; отверзу уста и возглаголю, а ты скажешь, что есть во мне вещество го­ворящее, и только для того, чтобы от телесности отбыть. Странник! ты чуждаешься матери твоей, отрицаешь чув­ствам мысленности происхождение. Все познания твои при­ходят к тебе от чувств твоих, и ты хочешь, чтоб мысленность моя была им чужда, имела существо, им совсем противоречущее²⁴».

«Но откуда возмечтал ты, что душа твоя не есть действие твоих органов, что она бестелесна? Вниди в себя и воньми, колико телесностей на нее действуют. Все чувственные предметы, все страсти, болезнь, жар, стужа, пища, питие, – всё душу твою изменяет. Всё телесно есть: она страждет, а не тело. Может ли знать душа твоя, сие высшия степени ве­щество, какая мысль в ней возродится чрез одно мгнове­ние, чего она возжелает? Может ли она, если она тела тво­его управитель, может ли знать, какое будет его движение чрез час един и какое язык его произнесет слово? Окруженная со всех сторон предметами, она есть то, что они ей быть определяют. Если бы они не извещали чувства твои, что ты существуешь, если бы ты чувств лишен был (но того ли ты и желаешь, желая бессмертия?), не известен бы ты был, что ты есть, что существуешь; ибо никакая мысль в тебе не мог­ла бы возродиться».

«Не токмо внешность, но вся внутренность царствует над твоею душою. Когда страсти возжгут огнь в крови твоей, когда неведомое какое беспокойствие обымет всего тебя, и ты, презирая все на свете и самую жизнь, течешь во след предмету, страстию вожделенному, где тогда душа твоя? Где сей устроитель твоея телесности, сей судия твоих деяний, сей царь, где он? Иногда, иногда возвысит он глас, и мечта всемогущества думает страсть усмирить манове­нием единым, как Эол усмирял бунтующие ветры. Но сии непокорливые его подданники, восстав с новою на него свирепостию, влекут его и, как новая Армида, заключают в цветящиеся и неощущаемые оковы».

«Но не токмо страсти умерщвляют твою душу; все по­требности твои, все недостатки властвуют над нею про­извольно. Ощущал ли ты когда-либо терзание глада? Ведаешь ли всю власть желудка твоего над твоею мысленностию? Когда он тощ, тело твое изнеможет, и душа рас­слабеет. Но ты скорее знаешь действие пресыщения. Когда избыточные соками питательными яства обильный хил влиют в твои жилы, и естественность в тебе обновляться начнет, ты знаешь то, сколь слаба тогда мысль твоя. Но вижу то, пресытился питием: обезображено лице, иска­жены взоры, язык коснеет, или и душа твоя причаствовала в чаше Вакха? О, вещество бестелесное! если чему другому ты неподвластна, то пьяные пары, конечно, сильно на тебя действуют. Когда ты, о, любитель духовных веществ! усумнишься в своей вещественности, то войди в сонм пья­ных. Верь мне, скоро, скоро убедишься, что с телом и душа пьянеет».

«Мне скучно становится собирать еще доводы на то, что столь ясно кажется. Но я еще обращу взор твой на тебя са­мого. Если ты не убедился о своей вещественности тем, что видел душевные силы возрастаемы с телесными; что они расширены стали удобренным воспитанием; что вообра­жение есть плод страны, где жительствуешь; что память твоя единственно зависит от твоего мозга, и когда он старится и твердеет, тогда и память теряет свою способ­ность; что суть способы телесные на ее расширение, и что внимание твое утомляется напряжением: если все сие не есть тебе доказательством, войдем со мною во храмину, уго­товленную человеколюбием для страждущего человечества, в хранилище болезней. Не содрогается ли, не немеет ли вождь твой духовный от сего зрелища? Если ты нетрепетно восходил на стены градские и презирал тысящи смертей, окрест тебя летавших, то здесь весь состав твой потрясется! Ты зришь твое разрушение, ты зришь конечную и неминуе­мую твою смертность. Не тужи о воспаленном огневицею, не жалей о лишенном ума: они варяют в мечтаниях. Верь, они нередко нас блаженнее. Болезни своей они не ведают, и душа веселящихся полна мечтаний. Но содрогнись на беснующегося, вострепещи, взирая на имеющего в мозгу чирей! О, душа, существо безвещественное! что ты и где ты? Если все доводы Эпикура, Лукреция и всех новых их по­следователей слабы будут на свержение твое с возмечтанного твоего престола, то желающий убедиться в истинном ничтожестве своем найдет их в первой больнице в великом изобилии».

«Если и сего тебе мало, то соглядай вседневное свое по­ложение, когда утомленное твое тело ищет покоя. Воззри на сон. Если хочешь вообразить, что душа твоя есть раб твоего тела, и каково будет состояние ее по смерти, то рас­смотри, что есть сон, и познаешь. Первое, когда мечты ис­полняют главу твою, скажи, властен ли ты на их произве­дение? Сновидения твои столь же мало от тебя зависят, как и от твоего понятия. А если можно тому верить, что снови­дение есть начало пробуждения и производится внешним чем-либо, то предварено твое возражение, когда хотел сно­видение отнести к действованию твоей души. Но рассмотри себя, когда пары, подъемлющиеся от желудка твоего, не тревожат мозга, когда сон твой покоен и крепок, ты не ток­мо не чувствуешь, но и мысль твоя недействительна. А если и то тебя не убеждает, посмотри на тех, коим болезни дают сон долговременный; спроси у них, мечтали ли они что-либо? Или думаешь, что в решении задач математических упражнялися? Впоследние скажу, воззри на объятого об­мороком и чувств лишенного. Если когда-либо излишне испущенная кровь повергала тебя в таковое положение, то знаешь ты, что смерть есть, и что душа твоя от жала ее не ускользнет. И как хочешь ты, чтоб я почел душу твою существенностию, от тела твоего отделенною, веществом осо­бым и самим по себе, когда сон и обморок лишают ее того, что существо ее составляет».

«Скажи, о, ты, желающий жить по смерти, скажи, раз­мышлял ли ты, что оно не токмо невероятно, но и невоз­можно? Вообрази себе на одно мгновение, что ты уже мертв, что тело твое разрушилося. Ты говоришь, что душа твоя жива. Но она лишена чувств, следственно, лишена орудий мысли, следственно, она не то, что была в живом твоем со­стоянии. И если состояние ее изменилося, то вероятно ли, что она ощущать и мыслить может, чувств лишенна? А если душа будет в другом положении, то следует, что ты в душе своей будешь не тот человек, который был до смерти. Ве­даешь ли, от чего зависит твоя особенность, твоя личность, что ты есть ты? Помедлим немного при сем размышлении. Сие мгновение ты, посредством чувств, получаешь изве­щение о бытии твоем; в следующее мгновение то же чув­ствуешь; но дабы уверен ты был, что в протекшее мгнове­ние чувствование происходило в том же человеке, в кото­ром происходит в настоящее мгновение, то надлежит быть напоминовению; а если человек не был одарен памятию, то сверх того, чтобы он не мог иметь никаких знаний, но не ведал бы, что он был не далее, как в протекшее мгновение. Если по смерти твоей память твоя не будет души твоея свойство, то можно ли назвать тебя тем же человеком, ко­торый был в жизни? Все деяния твои будут новы и к преж­ним не будут относиться, то что успеешь, жил ли прежде или жив будешь по смерти? Жизни сии не суть единое про­должение; они прерываются. Жить вновь и не знать о том, что был, есть то же, что и не быть. Забвенное для нас не существовало. Что не можно душе твоей сохранить памяти, о том читай многочисленные и убедительные примеры в кни­гах врачебных. Памяти престол есть мозг; все ее действия зависят от него, и от него единственно; мозг есть веществен­ность, тело гниет, разрушается. Где же будет память твоя? Где будет прежний ты, где твоя особенность, где личность? Верь, по смерти все для тебя минуется, и душа твоя исчез­нет.

 

«По смерти все ничто,

И смерть сама ничто.

Ты хочешь знать то, где

Будешь по кончине?

Там будешь ты, где

Был ты до рожденья».

Сенека, в трагедии "Троада".

 

«Итак, если мозг и глава нужны для мысления, нервы для чувствования, то как столь безрассудно мечтать, что без них душа действовать может? Как может она быть, когда она их произведение, а они к разрушению осуждены? Не токмо не можно вообразить себе, что есть такое вещество простое, неразделимое, дух; но и того вообразить нельзя, чтобы они были по разрушении, хотя бы и существовали».

«Ведай, что всякое состояние вещества, какого бы то ни было, естественно предопределяется его предшедшим состоянием. Без того последующее состояние не имело бы причины к своему бытию. Итак, предрожденное состояние человека определяло его состояние в жизни, а жизненное его состояние определяет, что он будет по смерти. До зача­тия своего человек был семя, коего определение было развержение. Состояние жизни приуготовляло распложение и разрушение. Когда же жизнь прейдет, почто мечтать, что она может продлиться? Человек вышел из семени, и состав его рассеменится по сложению стихий, его составлявших. И если по справедливости заключить можем из состояния человека до начатия его жизни о состоянии по скончании ее, то поелику он не имеет воспоминания, что существовал в семени, то не может иметь воспоминания по смерти о том, что был в жизни».

«Итак, о, смертный! оставь пустую мечту, что ты есть удел божества! Ты был нужное для земли явление вслед­ствие законов предвечных. Кончина твоя приспела, нить дней твоих прервалася, скончалося для тебя время и на­стала вечность!»

О, ты, доселе гласом моим вещавший, тиран лютей­ший, варвар неистовый, хладнокровный человеконенавидец, изыскательнее паче всех мучителей на терзание! Жестокостию твоею и зверством ты превышаешь Тиверия, Нерона, Калигулу, всех древних и новых терзателей чело­вечества! Чем свирепствовать могли они над беззащитною слабостию? Могущество их простиралось на мгновение ток­мо едино; владычество их за жизнь не заграбляло. Терза­нию, болезням, изгнанию, заточению, всему есть предел непреоборимый, за которым земная власть есть ничто. Едва дух жизненный излетит из уязвленного и изможденного тела, как вся власть тиранов утщетится, все могущество их исчезнет, раздробится сила; ярость тогда напрасна, звер­ство ничтожествовать принуждено, кичение смешно. Ко­нец дней несчастного есть предел злобе мучителей и варвар­ству осмеяние. Но ты, простирая алчнотерзательную твою десницу за кончину дней моих, не мгновенного лишаешь меня блаженства, не скоропретекающего радования, не веселия бренного и скоролетящего. Подавляющая меня твоя рука тяжелее гнетет увядающее сердце, нежели все тяжести земные, свинец и злато и чугун. Жестокосердый! ты лишаешь даже надежды претертую злосчастием душу, и луч сей единственный, освещавший ее во тьме печалей, ты погашаешь. Лишенного на земле утех, не ожидающего веселия ни на мгновение уже едино, ты ограбляешь его надеяния возродиться на радость и на воздаяние добро­детели; ты лишаешь его будущия жизни. Ужель гонители Сократа на равную с ним участь осуждены? Ужель ничто­жество есть жребий всех добродетельных и злосчастных? – Но откуда твое дерзновение, откуда власть твоя, откуда ве­селие, разрушающее покой мой и надеяние? Или не веда­ешь, что может отчаяние человека, лишенного семейства, друзей и всякия утехи? Не скроют тебя от карающия руки ни вертепы, ни леса дремучие, ни пустыни! мщение тебя преследует, настигнет тебя, веселием упоенного, и, отъемля у тебя даже средства к утехе, радованию и упокоению, ис­торгнет из сердца твоего более самыя жизни. Я мысль даже в тебе претру надежды будущего, и вечность отлетит, но что успею я? О, тигр! ты ее не чаешь!

 

Конец второй книги.

 

КНИГА ТРЕТИЯ

 

Доселе, возлюбленные мои, я, собирая все возможные в употребительные доводы, смертность души утверждаю­щие, старался дать им возможную ясность и поставить их во всей их блистательности и прелестности, дабы тем явнее могла быть их слабая сторона, если она есть, и оказа­лось неправильное суждение, если где оно возгнездилось. Обтекши всю мысленность и телесность человека и проник­нув даже до незримых начал вещей, мы видели только то, что нужно было видеть, дабы снискать доказательство пред­ложенной задачи. Теперь возвратимся паки по протекшему пути и соберем все, что найти можем на подкрепление про­тивного мнения и постараемся восстановить человечество в ту истинную лучезарность, для коей оно кажется быть создано. О, истина! непреложный орган всевышнего! спу­сти на блуждающего во мнениях хотя единый луч предвеч­ного твоего света, да отлетит от меня блуждение, и тебя да узрю!

Желающему вникать в размышления о смертности и бессмертии человека, я бы нелицемерный подал совет ста­раться быть часто при одре умирающих своей или насиль­ственною смертию. А тому, кто сам находился в преддверии вечности, имея полный и ненарушенный рассудок, тому в совет бы я дал в суждениях своих о смертности и бессмер­тии человека быть гораздо осторожным. Первый научиться бы мог познавать, что есть смерть; другой, бывши ее бли­зок, мог бы рассуждения свои сопровождать внутренним своим чувствованием; ибо верьте, в касающемся до жизни и смерти, чувствование наше может быть безобманчивее разума. А тот, кто ее не предчувствовал николи, хотя и мо­жет иногда угадать то, что другой всею внутренностию ощущает, но чаще, основав убеждение свое на слышанном и изученном, он ему токмо изыскивать будет доказатель­ства для убеждения других в том, в чем сам убежден был не чувствованием, не рассудком, а токмо, так сказать, наслышкою.

Я всегда с величайшим удовольствием читал размыш­ления стоящих на воскраии гроба, на праге вечности, и, соображая причину их кончины и побуждения, ими же вождаемы были, почерпал многое, что мне в другом месте находить не удавалося. Не разумею я здесь воображенные таковые положения, плод стихотворческого изобретения, но истинные таковые положения, в коих, по несчастию, человек случается нередко. Вы знаете единословие, или мо­нолог, Гамлета Шекеспирова и единословие Катона Утикского у Аддисона. Они прекрасны, но один в них порок – суть вымышлены.

Посторонний, а не вы, может меня вопросить вслед­ствие моего собственного положения: какое право имею я говорить о смерти человека? – Вопрос не лишний! и я ему скажу... Но, друзья мои, вы дадите за меня ответ во­прошающему, а я возвращусь к моему слову.

Вопросим паки, что есть смерть? – Смерть есть не что иное, как естественная перемена человеческого состояния. Перемене таковой не токмо причастны люди, но все жи­вотные, растения и другие вещества. Смерть на земле объемлет всю жизненную и нежизненную естественность. Знамение ее есть разрушение. Итак, куда бы мы очей своих ни обратили, везде обретаем смерть. Но вид ее угрю­мый теряется пред видом жизни; стыдящаяся кроется под сень живущего, и жизнь зрится распростерта по­всюду.

Но дабы в незыблемом паки утешении устремить взоры ваши к неиссякаемому источнику жизни и к непрестанно обновляющемуся ее началу, отвратим око наше от жизни и прилепим его к тому, что свойство смертности составляет. В изъяснении, данном нами смерти, мы назвали ее пере­меною; и понеже смертная перемена есть общая в природе, то рассмотрим, что есть перемена вообще.

Вещь, говорим, переменяется, когда из двух противо­положных определений, которые в ней произойти могут, одно перестает, другое же начинает быть действительным; например: темно в светло, легко и тяжело, порок и добро­детель. Итак, перемена вообще есть прехождение от одного противоположного определения вещи к другому. Но из шествия природы явствует, что во всех переменах, в оной случающихся, находится между противоположностями всегда посредство, так, что если в ней преходит что из од­ного состояния в другое, первому противоположное, то между сими двумя состояниями находится всегда третие, или состояние среды, которое не иное что быть кажется, как продолжение первого состояния и изменение вещи постепенное, доколе не дойдет она до состояния противопо­ложного. Но и сие состояние, поелику есть токмо послед­ствие из предыдущего, можно назвать продолжением. Итак, утвердительно сказать можем, что будущее состояние вещи уже начинает существовать в настоящем, и состояния про­тивоположные суть следствия одно другого неминуемые. Если мы хотим сие представить себе чувственно, то вооб­разим что-либо начинающее свое движение колообразно, которое, двигаяся в одинаковом всегда от центра отдале­нии, движется до тех пор, пока, дошед до того места, от­куда началося его движение, останавливается. Следствен­но, между первою точкою, где началось движение, кото­рую назовем настоящим состоянием вещи, до той точки, где движение ее скончалося, которую назовем состоянием противоположным, существуют столько состояний, чрез которые вещь проходить имеет, сколько суть в окружно­сти точек. Следовательно, когда движение вещи началося от одной точки и быть долженствует колообразно, то без препятствия особой силы движение вещи колообразное про­должится до точки последней, следовательно, последняя точка есть произведение первой. Или желаете другой при­мер. Возьмите яйцо; вы знаете, что оно посредством насижения может оживотвориться и быть птицею. Но виден ли в яйце цыпленок, хотя не сомневаемся, что он в нем содержится? А если захотим преследовать прехождение яйца в цыпленка и ежедневно будем наблюдать его, то увидим постепенное его приращение. Сперва окажется начало жизни – сердце, потом глава, потом стан и другие части тела постепенно до того часа, как чрез 21 день созрев на исшествие, он проклюнет скорлупу яичную и, явяся пред создавшим свет живым уже существом, воскликнет аки бы: се аз на прославление твое! Из сего примера усматриваете, сколько состояний пройти имеет яйцо, дабы быть цыплен­ком. Из сего же видите, что все сии состояния суть непре­рывны и выходят одно из другого естественно. Следствен­но, состояние яйца и цыпленка суть проистекающие одно от другого; следственно, насижением из яйца цыпленок вый­дет, если в том что не воспрепятствует. Таково есть шествие сил естественных, что они, прияв единожды свое начало, действуют непрестанно и производят перемены постепен­ные, которые нам по времени токмо видимы становятся. Ни­что не происходит скоком, говорит Лейбниц, все в ней постепенно.

Из всего предыдущего следует, что все переменяющееся не может быть непременно ни на единое мгновение. Ибо все переменяющееся (буде оно таково в самой вещи) иметь долженствует силу действовать или способность страдать; но действуя или страдая, становится оно не то, что было. Итак, что может воспятить стремлению перемены? Кто может? Разве тот, кто дал природе силу, кто действие ей дал, движение и жизнь. Вообрази себе напряжение всего, вообрази глубоко насажденную в естественности действи­тельность и вещай, что может ей противостать. Катится вре­мя беспрерывно, усталости не знает, шлет грядущее во след протекшему, и все переменяющееся является нам в но­вый образ облеченно.

О, мера течения, шествия премен и жизни! о, время! помедли, помедли на мгновение хотя едино! – Се безрас­судное желание многих, се желание внимающих гласу сво­их страстей и прихотей и отвращающих рассудок свой от познания вещей. Но время, не внемля глаголу безумия, те­чет в порядке непрерывном. Нет ни единого в нем мгновения, которое бы возможно было себе представить отделен­но, и нет двух мгновений, коих бы предела ознаменовать возможно было. Не в след текут они одно другому, но одно из другого рождается, и все имеют предел един и общий.

Наималейшее мгновение разделить можно на части, кото­рые все свойству времени причастны будут; и нет двух мгно­вений, где бы третие вогнездить было невозможно. А по­елику время есть мера деянию и шествию, то нет двух со­стояний вещи, между коими бы неможно было вообразить третие, или, паче сказать, нет двух состояний, между ко­торыми бы назначить можно было предел; ибо едва одно скончалося, другое уже существует. И сие шествие столь стесненно, столь неразрывно, что мысль наша за ним идти может токмо во след, а не одинаковою высотою; ибо вооб­рази себе мгновение и состояние вещи в нем, как оно уже претекло, и ты мыслишь уже в другом мгновении, и вещь находится уже не в том, в коем о ней ты мыслить стал, и мгновение уже позади тебя.

Приложим сие понятие о перемене к смертности чело­века. Жизнь и смерть суть состояния противоположные, а умирание средовое, или то состояние, чрез которое скончавается жизнь и бывает смерть. Мы видели, что во времени нет и быть не может отделения; мы видели, что и в состоя­ниях вещи разделения существенного нет, и когда движение началось, то непрерывно есть, доколе не скончается. И поелику перемена есть прехождение из одного состояния в противоположное ему чрез состояния средние, одно из другого рождающиеся, то жизнь и смерть, поелику суть состояния противоположные, суть следствия одно другого, и можно сказать, когда природа человека производит, она ему готовит уже смерть. Сия есть следствие той, и следствие неминуемое. И если бы мы имели о вещах познания нутро-зрительные, то бы сия великая перемена в одушевленном, как то: прешествие от жизни к смерти, нам менее отделяю­щеюся казалася, нежели отделения дня от нощи²⁵, ибо и сии существуют для того, что не можем им преследовать. Но представь себя, текущего по поверхности земли к западу ее, то есть в противную страну ее обращения; представь шествие свое шествию земли равно скорое, то, начавши те­чение свое во время, например, полуденное, пребудешь в полудни чрез целые сутки и, пришед паки на то место, от­куда началось твое шествие, найдешь паки время полуден­ное. Из сего примера видим, что перемены суть токмо для нас столь отделенны в прехождениях своих, а не суть таковы по существу вещи.

Итак, не безрассудны ли наши стенания и вопль при умирании человека, если мы знаем и если уверены, что, ро­дившись единожды, умереть ему должно? Сколь справед­ливее было некогда обыкновение рыдать при рождении младенца, по смерти же радоватися и расстание с умер­шими препровождать в пиршествах и веселиях. Когда неумолимая смерть прострет на чело мое мразное свое покрывало и узрите меня бездыханна, не плачьте, о, возлю­бленные мои, не плачьте! Помыслите, что смерть угото­вана была при рождестве, что она неизбежна, что яко бде­ние уготовляет сон, а сон уготовляет бдение, то почто не мыслить, что смерть, уготованная жизнию, уготовляет паки жизнь? – Столь в мире все непрерывно. О, возлюбленные мои! восторжествуйте над кончиною моею: она будет конец скорби и терзанию. Исторгнуты от ига предрассудков, пом­ните, что бедствие не есть уже жребий умершего.

Поелику душа и тело находятся в теснейшем союзе, как то явствует из всех их взаимных деяний, то вероятно, что смерть или скончание жизни равно касается того и другого; и если смертию изменяется тело, что видим из простого наблюдения, то должно думать, что изменяется и душа; а поелику телесности отторженная душа чувствам нашим подлежать не будет, то, что ей последует по отделении ее от тела, надлежит постигать единым рассудком.

Опыты нам показывают, что во всех органических телах суть три состояния или время в их бытии. Первое, когда органическое тело начинает подлежать чувствам нашим, то есть рождение его и жизнь; второе, когда чувства наши не ощущают в теле органическом жизненных движений, то есть смерть; и третие, когда вид и образ органического тела изменяются и от понятия чувств исчезают: сие назы­ваем разрушение, согнитие. Но сии состояния суть для чувств наших токмо отделенны, в естественности же каж­дая из них есть токмо звено непрерывной цепи перемен, то есть постепенные развержения и облечения одной и той же вещи в несчетные виды и явления. Итак, повторим, что жизнь и смерть и даже разрушение в своей существенности не столь разделенны, как то кажется нашим чувствам; они суть токмо суждения наших чувств о переменах веществен­ных, а не состояния сами по себе. Се первый луч надежды, о, возлюбленные! да торжествуют несчастные! се смерть им предстоит, се конец терзанию, се жизнь новая!

За смертию тела следует его разрушение. По разруше­нии же тела человеческого, части, его составлявшие, от­ходя к своим началам, как то мы сказали прежде, действо­вать и страдать не престанут, ибо не исчезнут. Между бытия и небытия есть посредство, вследствие того, что ска­зали выше; следовательно, одно не есть следствие другого непосредственное; следовательно, после бытия небытие существовать не может, и природа равно сама по себе не может ни дать бытия, ни в небытие обратить вещь, или ее уничтожить.

Душа, находяся в теснейшем союзе с телом, следует всем переменам, с телом случающимся, и, участвовавши в весе­лиях его и печалях, в здравии его и болезни, достигнет по­степенно до того мгновения, когда тело умрет. Но умрет ли и душа с телом, и есть ли на сие возможность? Буде умереть она долженствует, то или все силы ее и могущества, все дей­ствия ее и страдания перестанут вдруг, и она исчезнет в одно мгновение; или, яко тело, подверженное тысяче перемен, испытает она разные образования; и в сем последствии перемен будет эпоха, когда душа, изменяся совсем, не будет душа более и, яко тело, разделяяся на части, прей­дет в другие сложения. Третие кажется быть невоз­можным, ибо природа, как то мы видели, ничего не уни­чтожает, и небытие или уничтожение есть напрасное слово и мысль пустая.

Обеспокоенные в невозможности небытия, мы рассмот­рим вероятность разрушения души.

Если бы душа подвержена была всем переменам, кото­рым подвержено тело, то бы, как то мы сказали, можно было назначить мгновение, когда она совсем изменится и, яко тело, разрушаяся, не будет тело, тако и душа, теряя все свои силы помалу, распадется и не будет более душа. Но когда имеет быть сие мгновение? Разве тогда, когда не нужна она более телу, в коем испорченные органы, не­способные на содержание жизни, отчудятся и души, тогда разве душа исчезнет. Но мы видели, что тело не исчезает, что нельзя почти сказать теперь: умирает животное; ибо видели, что рождение его смерть уже ему уготовляло и разрушение. Итак, разве душа, теряя помалу свои силы, с телом будет подвержена единому жребию. Когда тело здраво и в крепости, равно и душа; тело изнемогло и заболело, равно и душа; тело умирает и распадается на части, что же будет с душою? Орудия ее чувствования и мысли разрушились, ей уже не принадлежат, весь состав уже разрушился; но ужели в ней все опустеет, все пропадут в ней мысли, воображения, все желания, склонности, все страсти, – все, и ни малейшего следа не останется? Не можно сего думать; ибо не иное сие бы было, как совершенное ее уничтожение. Но поелику силы природные, как то мы видели, на уничтожение не возмогают, то душа пребудет навсегда неразрушима, во веки не исчезнет. И поистине, как себе вообразить, как себе представить части души и неминуемое их прехождение, преобразование (полагая, что оне суть)? Части тела разрушаются, разделяются на стихии, из коих состав­лены были, которые паки преходят в другие составы. Части тела могут по чреде быть земля, растение в снедь животному, которое будет в снедь человеку; следовательно, человек, умерший за несколько лет прежде, будет частию существовать в другом последующем человеке. Но что будет из частей души? Какие суть стихии ее сложения, если бы она сложенна быть могла? Куда прейдут сии сти­хии? – Не время еще ответствовать на сии вопросы; но можете видеть, сколь ответы гадательны быть должен­ствуют.

Следствие всего предыдущего есть, что душа во веки не разрушится, не исчезнет, что существовать будет во веки; ибо, как бы далеко небытие от бытия ее ни отстояло, но таковое прехождение не может основываться ни в су­ществе единыя вещи, ни в существе сложенных. Но если душа во веки жива пребудет, то будет ли она страдать и действовать? Страдать и действовать для души есть мыслить, желать и чувствовать; ибо сии суть действия и страдания мыслящего вещества. Но как возможно душе, от тела отделенной, чувствовать и мыслить; ибо орудий чувствования и мысли будет она лишена? Сие так кажется. Но понеже душа уничтожению не может быть причастна, то мысль свойственна ей пребудет, как и бытие; ибо, какое вещество то бы ни было, всякое действует вследствие своих сил и способностей, то неужели одна душа будет сил лишена и, яко первобытная веществен­ность, недвижима и недействуяй?

В дополнение вышесказанного присоедините и следую­щее размышление. Что научает нас, что мы без чувствен­ности не могли иметь понятий, что сии суть единственно произведения ее и что самые отвлеченнейшие понятия первое начало свое имеют в чувственности? Ответ на сие самый легкий и простой: учит тому нас опыт. Но какие же имеем мы опыты, чтобы заключать, что душа в отделенности от тела будет лишенна чувствования и мысли? Ни­каких, поистине, не имеем и иметь не можем; то и за­ключение наше о сем неправильно будет, и мы отрицать станем силу в природе потому только, что она нам неиз­вестна. Точно бы так сие было, если бы житель Египта, видя всегда зыбкую поверхность Нила, заключал, что невозможно вообще, чтобы поверхность воды твердела. Сколь сие суждение нелепо, участвующим жаркого и мразного небесного пояса внятно. Но оно основано на существе вещей и понятий наших, от опытов происходящих. Так и мы, заключая о безмыслии души в отделении ее от телесности, заключим сходственно понятий наших, в опыт­ности почерпнутых; но истинность заключения сего мо­жет равняться заключению жителя Египта о невозмож­ности замерзания вод.

Из всего вышеписанного если не можно нам заключить с уверением, что душа бессмертна, если в доводах наших нет очевидности, то могло бы, может быть, для любящих до­бродетель найтися что-либо убедительное, дающее дово­дам перевес победоносный. Но из самых доводов рождаются возражения, которые, оставшись без ответа, могут почтены быть доказательствами противоположности того, что дока­зать стараемся. Если бы одна была возможность, что душа есть вещество само по себе, то убеждение из того последо­вало бы очевидное. Но доколе не опровергнутся, столь же вероятностию почтется и то, что душа, или то, что мыслен­ным существом называем, есть свойство искусно сложенно­го тела, подобно как здравие или жизнь суть свойства тел органических. И сие возражение тем сильнее кажется, что оно осязательно быть зрится, а потому требует прилежнейшего рассмотрения и опровержения яснейшего и ни ма­лейшего по себе сомнения не оставляющего.

Что обретаем мы в сложенном? Не то ли, что вещи, кото­рые в некотором находились отдалении, соблизятся? Не то ли, что вещи, которые находилися в разделении, сообщаются, вступают в союз и составляют целое, сами становятся составительными его частями? Из сего сопряжения рождает­ся: 1, некоторый порядок в образе сложения составительных частей; 2, силы и действительных частей чрез то изме­няются; ибо в действии нового сложения то препинаемы, то споспешествуемы или переменяемы в направлении своем. Но может ли в целости сложенного явиться новая сила, которыя начало не находилося бы в действительности со­ставляющих его частей? Невозможно, поистине невоз­можно. Если бы все части, все начала, все стихии веще­ственности были бездействующи и в покое бы находилися смертном, то сколь бы сложение их искусственно ни было, сколь бы ни изящно, погрязши в недействии и неподвиж­ности, пребыли бы навсегда мертвы, не возмогаяй на про­изведение движения, отражения или какия-либо силы. И сие положение хуже было бы хаоса древнего, если было быть ему возможно; нощь вечная была бы ее сопутница, и смерть свойство первое.

Однако же примечаем мы в сложении целого благогласие или согласие, соразмерность, хотя в частях его нет ни того, ни другого. Например, звук одинаковый благогласия не имеет, но сложение многих нередко производит наивелелепнейшее. Стеклянный колокол, на котором мокрый перст движется, едва ли, кажется, производит скрып; но кто слыхал гармонику, тот ведает, колико внутренность вся от игры ее потрясается. Кирпич, камень, кусок мра­мора и меди какую имеют правильность, какую соразмер­ность? Но взгляни на храм св. Петра в Риме, взгляни на Пантеон, и не почувствуешь ли, что и мысль твоя изящ­ною соразмерностию сих зданий благоустрояется? Но при­чина сего чувствования явствует из того, что уже сказали. Благогласие, соразмерность, порядок и все тому подобное не могут без различия быть понимаемы; ибо они не что иное значат, как отношение разных чувствований между собою в том порядке, как они нам предлежали. Итак, к сим понятиям принадлежит сравнение разных чувствований, которые вообще составляют целое, частям особенно не при­надлежа. Могло ли бы родиться благогласие, если бы каждый звук не оставлял по себе впечатления? Могла ли бы быть соразмерность, если бы каждая оныя часть не дей­ствовала на орган глазной? Не можно сего и вообразить, ибо действительность в целом не может возродиться, если начало ее не в частях находится. Итак, во всяком сложенном замечать нужно: 1, последование и порядок частей составительных в пространстве или времени; 2, сопряжение начальных сил и порядок, в котором они являются в их сложении. И хотя в сопряжении своем силы ограничива­ются взаимно, изменяются, уничтожаются или паче препинаются, никогда из сложения, какое бы оно ни было, сила возродиться не может. Равно как бы кто, смешивая синюю краску с желтою, ожидал бы явления не зеленой, но крас­ной. Частицы синие и желтые изменилися, но в зеленом они суть присносущны; а красное явиться бы не могло, ибо красные частицы суть другого совсем существования.

Итак, заключение извлекая из предыдущего, сказать можно: если душа наша или мыслящая сила не есть веще­ство само по себе, но свойственность сложения, то оная происходит, подобно благогласию и соразмерности, из особого положения и порядка частей, или же как сила сложенного, которая начало свое имеет в действительности частей, целое составляющих. Третьего, кажется, мыслить нельзя.

Благогласие, как то мы видели, проистекает из сравне­ния простых звуков, а соразмерность из сравнения раз­ных неправильных частей; ибо не имеют ни одинаковые звуки благогласия, ни отделенные части соразмерности; следовательно, благогласие и соразмерность основание свое имеют в сравнении. Но где в природе существует оно, где может существовать, разве не в душе? Что есть оно, разве не действие мысленныя силы, и может ли оно быть действие чего другого? Нигде всемерно; ибо звуки сами по себе следуют токмо один за другим; в строении камни ле­жат токмо один возле другого, существуя каждый в своей особенности, имея бытие отделенное; а благогласие и со­размерность суть принадлежности мысли, понятия отвле­ченные и без мысли бытия не были бы причастны²⁶. Но не токмо благогласие и соразмерность, но красота, изящность всякая и самая добродетель не иначе, как в сравнении, по­черпают вещество свое и живут в мысли.

Скажите, можно ли из действия какой-либо вещи истол­ковать ее происхождение, и может ли причина, вещь произведшая, понимаема быть из действия вещи или в нем существовать? Видя тень протяженную непрозрачного тела, можем ли что-либо заключить о причине, тело про­изведшей, или сказать, что она есть вина существованию тела? Так и все, что есть действие сравнения, не может почесться причиною, оное производящею. Если сказать можем, что насвист снегиря или песня канарейки родили канарейку и снегиря, то и соразмерность, порядок, кра­сота суть сами по себе, а не произведения сравнения. За­ключим, возлюбленные мои, не обинуяся, что поелику все вышесказанные свойства суть произведения сравнения, а сравнение предполагает суждение, а сие рассудок и мысль, то все, что есть произведение сравнения, не может иначе быть, как в силе мыслящей и в ней токмо одной; итак, все сложенное, поколику к сравнению относится, начало свое имеет в мысленной силе. Засим возможно ли, чтобы мы­сленная сила, причина, вина и источник всяческого сравне­ния, возможно ли, чтобы она была действие самой себя, чтобы была как соразмерность или благогласие, чтобы ее целость состояла из частей, лежащих одна вне другой? ибо все сие действие мысли предполагает и не иначе может приять действительность, как чрез нее. Итак, поелику вся­кое целое, состоящее из частей, одна вне другой находя­щихся, предполагает сих частей сравнение, поелику сравне­ние есть действие силы мысленныя, то неможно силу сию приписывать целому, из частей состоящему; ибо сказать сие то же будет, если скажем, что вещь происходит от сво­его собственного действия. Нелепость сия столь велика, что дальнейшее о сем распложение не иное что, как скуку навлечь может.

Вторая и последняя возможность, что душа, или мы­слящее существо, проистекает от сложения телесных орга­нов, состоит, как то видели, в том, что она есть сила или действительность сложенного. Дадим себе сие в задачу и рассмотрим оныя существенность, а потому и истинность.

Действительность, или сила сложенного, основание свое имеет в силах составляющих частей его. Например: шар Монгольфьеров имеет силу вознести человека превыше облаков, превыше области грома и молнии; но если бы оный не был наполнен веществом легче воздуха, нижнюю атмо­сферу наполняющего; если бы не был сделан из ткани, для вещества сего непроницаемой; если бы количество его не было соразмерно подъемлемой им тяжести, то не мог бы он вознестися, не мог бы сделать то действительным, что до того времени едва ли возможным почитали. Следовательно сила целого, или сложенного, проистекает из действитель­ности частей его. Силы же частей, целое составляющих, или сходствуют с силою целого, или с оною суть несход­ственны. Что такое силы частей, сходствующие с силою целого, довольно ясно. Например: возьми светильник, сплетенный из десяти свещей, из коих каждая имеет све­тильню отделенную. В сложении своем светильник дает свет, но свет сей происходит от того, что каждая светильня горит. Раздели свещи; они дадут каждая свет; сложи их, дадут все свет совокупно, но он будет сильнее. Но здесь не рассуждается о усугублении великости сил, а о их сходственности. Взгляни на Кулибинский ревербер. Горит пред ним одна лампада, а вдавленная за ним поверхность отражает ее свет. Но сие отражение составлено из отра­жения всех зеркальных стекол, ревербер составляющих. Возьми одно из сих стекол: оно свет отразит; составь все вместе, они также свет отразят, но многочисленно: все бу­дет свет, но ярче. Но мы рассуждаем, повторю, о сходственности сил, а не о великости их. Итак, силы частей могут с силою целого быть сходственны или же силы частей не сход­ствуют с силою целого и суть от нее отличны. Пример благогласия, происходящего от единственных и по себе осо­бых звуков и в особенности своей ничего опричь простого звука не производящих, может здесь быть в объяснение. Слыхали ли вы, любезные мои, роговую егерскую музыку, которыя изобретатель у нас был обер-егермейстер Нары­шкин и которая в действии своем с церковными органами столь может быть сходственна? Вам известно, что она ис­полняется посредством охотничьих рогов. Каждый рог производит один звук, и нередко звук весьма грубый; но искусством доведено, что хор роговой может играть раз­ные музыкальные сочинения. И столь ясно действие, от общих роговых звуков происходящее, что буде находишься очень близко того места, где на них играют, то вместо благогласия слышны почти нестройные звуки. Удались от них, – зыбление воздуха, становяся плавнее в отдалении, отъемлет грубость роговых звуков, и благогласие явно. Сие может служить примером, поколику сила целого не сход­ствовать может о силами частей. Сие правило может иметь сотичные приложения, я примеры оному могут быть мно­гочисленны.

Вследствие сего скажем: силы частей, из коих происхо­дит сила мыслящая, суть с нею сходственные, то есть так же, как и она, суть силы мысленные: или же они с нею не сходствуют, то есть, что силы частей, коих сила мыслен­ная есть произведение, суть другого существа и не мыслен­ны. Третие посредство кажется быть невозможно. Но мы видели прежде, что всякое целое происходит от сравнения, от соображения мыслящего существа и существовать мо­жет только в нем; ибо части суть сами по себе, силы ча­стей суть сами по себе, существуя в своей особенности, дей­ствуя каждая сама по себе, но в сложении изменяяся токмо и ограничиваяся взаимным действием, сохраняя однако же начальную свою свойственность. Упражняющимся в хи­мии довольно известно, что соль кислая с солью алкалическою есть качества совсем отменного; произведи из них смешение, то выйдет из них совсем соль новая или соль средняя; и хотя действие соли средней не есть действие соли кислой, ни соли алкалической, однако она сохраняет в смешении своем начальное свое происхождение, заим­ствуя свойства обеих солей. Итак, невозможно, чтобы сила новая в целом произошла единственно от действия взаим­ного сил частных. Но если таковая сила новая и от част­ных сил отличная должна понимаема быть в целом, то нужно, чтоб было мыслящее существо, которое оную со­ставило из сравнения или соображения частных сил. При­мер, выше приведенный, о смешении краски синей с жел­тою сие объяснит. Увеличивательное стекло показывает их особенными и в самом их смешении; но глаз в смешении сем зрит зеленость. Таковых примеров можно из чувствен­ности нашей почерпнуть несчетное количество. Итак, по­елику происхождение силы целого, не сходствующей с си­лами частей, предполагает сравнение или соображение, а сии предполагают существо мыслящее, то следует, что сила мысленная не может проистекать из частей, тако­вой же силы не имеющих; следует, что сила, мыслящая в целом или сложенном, должна проистекать из частей, си­лами равными одаренных, то есть из сил мыслящих. Сие будет предлог нашего разыскания.

Сие мнение, что мысленная сила, а потому и чувствен­ная, есть произведение частей, с нею сходствующих, при первом взгляде покажется вероятным; ибо 1, пребывания чувств наших суть различны: очи видят, уши слышат, язык вкушает, нос обоняет, осязание распростерто по всей по­верхности тела; 2, когда враждебное орудие уязвит руку, боль чувствую в руке; когда огонь приближится ноге моей, в ней сжение чувствую; когда яства вкушаю, приятность оных чувствуема в моей гортани; воздух благорастворен­ный, растягивая легкое без раздирания, дает чувствова­ние приятное; любовное услаждение чувствуемо наипаче в органах, на даяние жизни устроенных; 3, мы чувствуем, что мысль наша пребывание имеет в голове, и опытами зна­ем, что расстроенный мозг рождает расстроенный рассудок; но мозг есть тело сложное, имеющее части, следовательно, и мысли могут находиться в нем частно. Вследствие сего опыт учит, что чувствие распростерто по всем членам, а ум­ствование скажет, что и мысль также распростерта. Но ру­ка, от туловища отделенная, нос, от главы отъятый, что чувствуют? Но были примеры, что и без руки рука была чувствуема. Не обоняем ли часто то, что от нас отдаленно? Воззри на предстоящий тебе предлог, зажмурь потом гла­за, – не зришь ли его пред собою? Отделенный от вас, о, возлюбленные мои, на целую четверть окружности земного шара, когда захочу вас видеть, воззову из внутренности мысленного хранилища образы ваши; я зрю вас пред собою, беседую с вами. Правда, се мечта, но глубоко она во мне насажденна, и, отдаленный, я живу с вами.

Рассудим еще и сие. В душе нашей находится несчет­ное количество понятий, познаний, склонностей, страстей, которых беспрестанная деятельность упражняет нас бес­престанно. Где находятся они? В коих частях тела лежат рассеяны? Или находятся разделенны иные там, иные инде, воспрянув единожды и никогда не повторяемы; или же все они в единую часть собираются, сопрягаются и соста­вляют связь? Одно из двух: или каждая часть тела имеет силу мыслящую, следственно столько в человеке мысля­щих сил, сколько в нем членов или паче стихийных начал; или же она есть едина. Если силы сии многочисленны, пу­скай каждая из них душа есть совершенная, то нужно, что­бы вое сии рассеянные души свои понятия и чувствования относили в единую среду, дабы составлялося целое; а без того, рассеянные везде, одна к другой не будет принадле­жать, мысль не будет следовать мысли, ни заключение из посылок; не возможем мы ни воспоминать, ни сравнивать, ни рассуждать; одне могут быть понятия, но и то всякое по себе, отделенно, особенно, не входя ни в какую связь; и человек сего мгновения не будет ведать, тот ли он, что был за одно мгновение. Он не будет ныне то, что был вчера. Итак, нужно, чтобы для составления нашея единствен­ности нужно, чтобы была в нас единая мысленная сила и притом неразделимая, непротяженная, частей не имеющая; ибо если в ней подозреваемы хотя будут части, то паки вый­дет разногласие частей, единую среду требующих; нужно паки прибегнуть к тому, нечто соображающему, соединяю­щему в едино, что частями производимо, действуемо, чув­ствуемо, мыслимо. Следовательно, стремяся в противную стезю, мы обрящем себя там, где были прежде. И что претит нам, да назовем сие существо, особенность нашу составляю­щее, сию силу нашей мысленности, сие могущество, соеди­няющее воедино наши понятия, склонности, желания, стре­мления, сие существо простое, несложное, непротяженное, сие существо, известное нам токмо жизнию, чувствованием, мыслию, что претит, да существо сие назовем душею?

Не можно, друзья мои, не можно после всего сказанного усумняться более, чтобы душа в человеке не была суще­ство само по себе, от телесности отличное, дающее ему дви­жение, жизнь, чувствование, мысль. Она такова и есть в самом деле: проста, непротяженна, неразделима, среда всех чувствований и мыслей, словом, есть истинно душа, то есть существо, от вещественности отменное, и хотя между сими двумя и есть сходствия (действие их взаимное то до­казывает), но силы, известные нам одной суть от сил другой отличны. А хотя бы кто еще и хотел назвать душу веще­ственною, то сие будет напрасное слово: вещь сама в себе, и то, что составляет мысль, что особенность каждого из нас составляет, наше внутреннее я пребудет ни сила магнитная, ни сила электрическая, ни сила притяжения, но нечто другое. А хотя бы она была в источнике своем с ними оди­накова, то, проходя в теле органическом, в теле человека, проходя столь искусственные его органы, столь к усовер­шенствованию способна, что в соединении с телом она яв­ляется силою лучше всех других известных сил, паче всех, лучше всех; а какова может быть усовершенствовавшись в телесности нашей, то едва нам понимать возможно. И как бы то ни было, всегда нужно мыслящее существо, чтобы было понимаемо протяженное и образованное; понимаю­щее предшествует всегда понимаемому, мысленное идет во след мыслящему; нужно мыслящее существо для составле­ния целого; без мыслящего существа не было бы ни прошед­шего, ни настоящего, ни будущего; не было бы ни посте­пенности, ни продолжения; исчезло бы время, пресеклося бы движение, хаос возродился бы ветхий, и паки бы настала вечность.

Для ищущего истину нелицемерно, доказательства о бес­смертии души могут распложаться по мере желания его познать сие таинство; ибо они рассеяны везде, и можно сказать, что вся природа свидетельствует о бессмертии че­ловека. Но паче всего он в себе носит не токмо доводы и до­казательства, что в смерти не есть его кончина; но он о ис­тине сей имеет убеждение, убеждение столь сильное, что за слабостию умственных доказательств оно одно стано­вится для него уверением. А хотя и не имеет он о бессмер­тии своем математическия ясности, но глас внутреннего его чувствования, но столь явная его личность, столь единственное его я, от всего в нем отделенное и все в себя собирающее, едва ли о сем, столь многим распрям под­верженном предложении, едва ли не рождает в нем очевид­ность.

Доселе доводы мои были просто метафизические, един­ственно умозрительные, основанные на общем рассмотре­нии веществ; и хотя для кого-либо из вас убедительными быть могут, для других они покажутся слабы. Я сам знаю, чувствую, что для убеждения в истине о бессмертии чело­века нужно нечто более, нежели доводы умственные; и поистине, касающееся до чувствования чувствованием должно быть подкрепляемо. Когда человек действует, то ближайшая причина к деянию его никогда есть умозри­тельна, но в чувствовании имеет свое начало: ибо убежде­ние наше о чем-либо редко существует в голове нашей, но всегда в сердце. Итак, для произведения убеждения о бес­смертии человека нужны чувственные и, так сказать, сер­дечные доводы, и тогда, уверив в истине сей разум и серд­це, уверение наше о ней тем будет сильнее, тем будет твер­же. Но прежде нежели мы обратим взоры наши на самих себя для отыскания доводов о бессмертии нашем, обозрим оком любопытным всю окрест нас лежащую природу; соберем рассеянные ее виды, о бессмертии человека уверяющие; потом, сошед во внутренность нашу, положим ве­нец нашему рассуждению.

Воззри на все, окрест тебя живущее; простри любопыт­ство твое и на то, что мы почитаем неодушевленным: от камени, где, кажется, явственна единая сила сцепления, где части, прилепленные одна к другой, существуют, как будто одна близь другой токмо положены, от камени до человека, коего состав столь искусствен, в коем стихии являются в толико различных сложениях, в коем все действователи, в при­роде известные, суть сложенные воедино, являют органи­зацию превыше всего, чувствам нашим подлежащего; в коем явны кажутся быть силы, вещественность превышающие и деятельностию своею, скромностию и энергиею участвую­щие силе всезиждущей; от камени до человека явственна постепенность, благоговейного удивления достойная, яв­ственна сия лествица веществ, древле уже познанная, на коей все роды оных един от другого столь мало, кажется, различествуют, что единого другому собратным почесть можно с уверением; лествица, на коей гранит, рубин и ада­мант, железо, ртуть и злато суть единородны алою, тюль­пану, кедру, дубу; где по чреде сии суть братия мотыльку, змие, орлу, жаворонку, овце, слону, человеку; лествица, на коей кристализация и минерализация заимствуют уже силы растительной, на коей коралл, губа, мох различе­ствуют токмо утробою, в ней же зарождаются; лествица, на коей сила растительная, расширяя в другом сложении свою энергию, преходит по-малу в раздраженность, а из сея в чувствительность, где чувственница и полип содей­ствуют; лествица, где чувствительность, распложаяся в чувственности, совокупляется с умственною силою; где орангутанг и пешери кажутся быть единоутробны: потом все силы сии, тесняся воедино и расширив свою энергию, отверзают уста в человеке на глаголание и, влеча его на­сильственно в общественное сожитие, делают его способ­ным постигать даже вселенныя зиждителя. О, смертный! воззри на свою телесность! ты еси земля, прах, сложение стихий, коего дивность толика же в камени, как и в тебе! труп твой, столь благолепый в жизни, жизненныя искры лишенный, есть снедь червию и участок согнития и разрушения. Но воззри на разум свой всеобъемлющий, – олтарь тебе готовлю: ты бог еси! Итак, двух конечных свойств заимствуя, вознесися превыше всея твари, над нею же поставлен, но не мечтай на земли быти более нежели еси. До ты человек, есть в тебе надежда, и се степень к восхо­ждению; ты совершенствуешь и можешь совершенствовати паче и паче, и что тебе быть определенно, гадай!

Если сия постепенность, если сия лествица восхожде­ния в веществах не есть пустой вымысел и напрасное во­ображение, то неминуемо надлежит предполагать вещества превыше человека и силы невидимые. От самого неодуше­вленного даже до человека образы организации возраста­ют, и по мере искусственнейшего образа многообразнее становятся в нем действующие силы; но далее человека, изящнее и искусственнее его сложения мы не знаем. Он кажется быть венец сложений на земли. Но сии сложения, сколь они ни кажутся быть различны, имеют сходственность удивительную. Во всех трех царствах растение и соблю­дение твари есть усвоение, да и самое питание в животных не что есть иное, как усвоение; во всех трех царствах раз­личие полов кажется быть для распложения необходимым, и что сие различие в царстве ископаемых нужно, кажется зарождение селитры и металов суть тому доказательства. Но сии сходственности вообще возрастают, так сказать, постепенно к совершенствованию от неодушевленного даже до человека; и если захочешь преследовать единую из на­чинающихся сил и обработывание ее в различных органи­зациях, то, взяв в пример единое усвоение, увидишь, что в ископаемых производит она охрусталение, не говоря о других ее действиях, в растениях цветы и плод, в живот­ных органы чувственные, орган мысли, мозг. Вообрази же расстояние кристалла от органа разума, и помысли, что может единая из сил естества.

Восхождение сие явно во всех сложениях. Чем сложе­ние искусственнее, тем части, его составляющие, много­образнее, различнее и более заимствующие от нижних сло­жений. Все возможные силы, сколь нам они известны, сое­динены в человеке и действуют совокупно: в камени при­мечается простое усвоение; в растениях сила растущая и плодящаяся; в животных и то и другое, но паче чувстви­тельность, мысль; а человек познает уже первую всему причину. Но неужели человек есть конец творению? Ужели сия удивления достойная постепенность, дошед до него, прерывается, остановляется, ничтожествует? Невозможно! и если бы других не было причин, то и для того только сие было бы невозможно, что человек телесностию своею столь много различествует от умственности своей, что, находя одной его половине сходственность с веществами нисхо­дящую, нельзя не утверждать бытие восходящей сходственности с другою его половиною.

Уверение наше, что человек в настоящем своем виде не есть организации окончание, что он есть существо двуестественное, уверение сие, почерпнутое из постепенности видов организации, почерпнутое также из постепенности в сложении естественных сил, получит немалое подкрепле­ние, если мы рассудим, вождаяся в том прилежным при­роды наблюдением, что 1, никакая в природе сила не дей­ствует без органа, без свойственного ей орудия; 2, что ни­какая сила в природе не может пропасть, исчезнуть; а если в том и в другом последовать может убеждение, то яв­ственно будет, 1, что в человеке есть сила, которой тело его есть токмо орудие; 2, что сила сия и по разрушении тела не уничтожается, что может всегда существовать, может жить от тела отделенна, следовательно, что она есть бессмертна.

Что сила не есть орган и, наоборот, что сила не есть дей­ствие органа, что сила без орудия, ей свойственного, нам не может быть известна, что сила существует без органа, все сие доказывает опыт. Например: сила магнитная от­лична от куска стали, чрез который явны нам ее действия; ибо соверши известные с оною силою опыты, выставь завостренное железо перпендикулярно, оно будет магнит; ударь по острию, магнитную силу имеющему, она в нем исчезает; три его паки в одинаковое направление, и паки приобщится к нему прежняя сила. Из сих опытов явствует, 1, что сила магнитная существует нам невидимо, и в же­лезе; 2, что она нам явна бывает токмо тогда, когда при­ходит в железо; следует 3, что железо есть орган силы магнитныя, а не действие ее; следует 4, что сила магнитная есть сама по себе. То же можно сказать и о силе электри­ческой и проч. И кажется, 1, что все силы естественные невидимы суть и нам явственны бывают токмо, действуя чрез свое орудие; 2, что они, нашед оное, к нему прилеп­ляются.

Если же мы обратим взоры наши на силы, явственные в организациях, то более еще убедимся, что свойственный им орган нужен, да явственны будут, что они к органу сво­ему прилепляются, и что они оный устрояют, да сами паки явятся во всем совершенстве. Когда зерно, разверженное теплотою, начнет расти, когда яйцо начнет образоваться в птицу насижением матки, когда животное зачнется во утробе самки, не можно ли сказать, что им сообщается теп­лота жизненная, как то железу сила магнитная? Но се и различие силы подчиненной, единственной, какова есть магнитная, от силы жизненной. Едва сия нашла свойствен­ный ей орган, то, прилепяся к нему, усвояет себе все сти­хии, все силы подчиненные; разверзает или паче творит орган свой посредством усвоения совершеннее. Орган ее со­вершенствует, и она с ним могуществует и достигает той вершины совершенства, которое орган ее дать ей может. Что есть сила сия, жизнь дающая? Едва ли угадать можем, если скажем, что она есть свет, эфир или что-либо им по­добное. Она ли есть посредство между души и тела? Она ли есть ее вожатой на образование тела? Что бы то ни было, силе нужен орган, да действует, да явится в деяниях сво­их; следует, что тело наше есть орган нашея души, в коем действия ее разнообразно являются. И положим, что душа наша есть вещественна; положим, что она не иначе дей­ствует, как и другие силы; положим и то (и сие вероятно), что они в теле посредством нервов чувствовать изучилися, что посредством мозга изучились мыслить; положим и то, что она есть та же сила, которая является нам в других образах, например в движении, в притяжании, в раздражи­тельности ; но может ли сила какая-либо пропасть, уничто­житься? Ибо, что такое назовем силы уничтожение? Мы видели, что сложенное может токмо разрушиться, но остаются части; но как вообразить разрушение силы? Даже понятие о сем есть противоречие само в себе, более противоречие, нежели сказать, что нечто в ничто обра­тится. Что всеоживляющий, говорит Гердер, к жизни воззвал, живет; что действует единожды, действует вечно. И понеже вообразить себе не можем, как сила какая-либо уничтожится, кольми паче нелепо есть воображать, что начало, в человеке действующее, что мыслящее его су­щество, что душа его уничтожиться долженствует, когда она есть сила, когда сила от органа отлична и не может быть его действие, то как вообразим ее уничтожение, уничтоже­ние силы из всех на земли благолепнейшия, себя самою познающия, собою управляющия, в деяниях своих уподобляющияся силе творчей? Она ли может уничтожиться, когда ни единая пылинка, атом единый, не могут изыдти из пределов творения! ибо что есть уничтожение? Изъятие из вселенныя, претворение в ничто. То и другое суть пу­стые слова, и опровергать их будет токмо времени потеря бесплодная и невозвратная. Нет! не токмо сила, в человеке чувствующая и мыслящая, не исчезнет; но вследствие не­прерывного шествия, в природе явного, она прейдет в другой вещей порядок. Ибо, если в природе явно, что нижняя организация служит для высшей; если грубые земные ча­сти в растениях претворяются в тончайшие; если сии суть снедь животным, а все служат человеку, по изречению одного автора, наивеличайшему убийце на земли; если в животных низшие и простые силы претворяются в слож­нейшие и тончайшие; если сия элаборация столь приметна в нижней естественности, ужели она остановится при че­ловеке? Если растения и самые животные служат человеку в снедь, к чему же нужен его мозг и нервенная влажность и то, что раздраженность мышц делает? Все силы стремятся выше, да в человеке соединены будут; ужели силы, в нем усовершенствованные, ни к чему не послужат? Ужели наи­лучшая организация определена разрушиться, не оставляя по себе ни малейшего следа? или же все силы, теснившиеся в сложении человека, будут напрасны и токмо разойтися оп­ределены? Нет; столь безрассудно божество не определяло! тут не было бы цели, ни намерения, и мысль всесовершенная, всемогущая, предвечная была бы ненацеленна! Се ху­ление!

Нашед для нас самих, по крайней мере, в общем ше­ствии естественности некоторое уверение, что душа наша, яко единая из сил естественных, исчезнуть не может по разрушении тела, к нему же здесь живет прилепленна, мы постараемся отыскать в нас самих чувственных доводов, которые бы водворять могли в душе нашей ближайшее убеждение о ее нетленности; дабы из того усмотреть, уга­дать, или же предощутить токмо, хотя несовершенно, каково будет ее состояние по отделении ее от тела.

1. Сколь ни искусственны суть доводы Гельвециевы, что все деяния разума суть не что иное, как простое чув­ствование; что способность понимать, судить и заключать не что иное есть, как чувствовать способность; но хотя бы то так и было, из того следовать только может, что чувствен­ность есть токмо орудие разумныя силы, но не действует; что чувствовать (то есть получать на чувства наши ударе­ния предметов) есть самая сила, чувствованиям и мысли действительность дающая. Но паче наблюдения чувство­ваний наших учат нас, что мысль от чувств совсем есть не­что отделенное; ибо когда предмет какой-либо предстоит очам моим, каждое око видит его особенно; ибо зажмурь одно, видишь другим весь предмет неразделимо; открой другое и зажмурь первое, видишь тот же предмет и так же неразделим. Следует, что каждое око получает особое впе­чатление от одного предмета. Но когда я на предмет взираю обеими, то хотя чувствования моих очей суть два, чувство­вание в душе есть одно; следовательно, чувствование очей не есть чувствование души: ибо в глазах два, в душе одно. Или же, я вижу колокол, я слышу его звон; я получаю два понятия: образа и звука; я его осязаю, осязаю, что колокол есть тело твердое и протяженное. Итак, я три чувствова­ния имею вдруг, совсем разные, ибо получены мною раз­ными чувствами, но вдруг, в одно мгновение; но я себе из трех чувствований составляю единое понятие, и изрекши: колокол, все три чувствования заключаю в нем. Итак, хотя все три чувствования различны, я вдруг их понимаю; и хотя понятие об образе, звуке, твердости и протяжении суть различные, но существуют в душе совокупно. Итак, чув­ствование или ударение предметов на чувства наши суть от понятий нашея мысленныя силы отличны.

Если же отличны суть понятия от чувствования и дея­ния силы от органов чувственных отличны, то наипаче отличествуют от чувственных впечатлений наши суждения, а паче того еще заключения. Суждение есть сравнение двух понятий, или познание отношений, существующих между вещей. Но вещи существуют сами по себе, каждая в своей особенности; познание же отношений их, сравнение оных предполагает сравнителя. А как вещи производят на чув­ства наши простые токмо ударения, то суждения от чув­ствований суть отличны. Не имею нужды распложать сло­ва о заключениях и рассуждениях, которые суть извлече­ния из суждений. И хотя все наши понятия, суждения и заключения, и самые отвлеченнейшие идеи, корень влекут от предметов чувственных, но можно ли сказать, что отвле­ченная идея есть чувственна? Они суть истинные произве­дения мысленныя силы; и если бы она в нас не существо­вала, если бы она быть могла токмо следствие нашея чувственности, то не токмо наука числ и измерения не могли бы возродиться, но исчезла бы вся нравственность; вели­кодушие, честность, добродетель были бы слова без мысли и – о, всесильный! погубилося бы твое всемогущество. Да не возразят нам примером отроковицы, обретенной в лесах Шампании; что я покоюся и сплю, из того следует ли, что уже руки мои не осязают и ноги ходить перестали? Когда бы сила умственная не была сила по себе, Нютон был бы не лучше самоеда, и падшее на него яблоко расшибло бы ему токмо нос, и притяжение небесных тел осталося бы не­угаданным.

2. Душа в человеке не токмо имеет могущество творить понятия, как то мы видели, но она есть истинный оных по­велитель. Когда чувства отнесли ей собранные образа пред­метов, на них ударявших, когда память соблюла их в своем хранилище, кто может сам у себя отрицать силу воздавать соблюденную мысль в действительность? От сна аки бы воспрянув, велением моея души мысль облекается паки во об­раз свой и выходит на зрелище пред воззвавшую ее. Но сего еще мало. Протекая все исполненные образами вещей хра­нилища памяти, сила умственная не токмо может их по же­ланию своему воззывать на действительность, но, аки новая Медея, рассекая на части все образы соблюденные, творит из смешения их образ совсем новый, прекраснейший. Энеида, Генриада – суть ли простые изречения чувствова­ний? Законоположение Ликургово паче всех земных за­коноположений согласнейшее во всех частях своих, есть ли произведение чувств? Иль ухо или глаз, или нос были их творители? Когда ты читаешь картину лобзания первого му­жа и жены во Эдеме; когда ты воззришь на изображение последнего суда и не почувствуешь, что сотворить могла их единая токмо сила, что сила их образовала во главе Миль­тона и Михаила Анжела, то и я на то согласен, отрицаю во главе твоей быть силе; ты кукла Вокансонова.

3. Ничто, по мнению моему, толико не утверждает, что душа есть сила, и сила сама по себе, как могущество ее при­лепляться по произволению своему к одной идее. Сие назы­ваем вниманием. И, поистине, когда возникнет в душе воля, и велением ее воззовется от покоя идея на действительность, воззри, как душа ее обозревает, как она ее раздробляет, как все ее виды, стороны, отношения, следствия она обтекает. Все другие мысли воззываются только для того, чтобы та, на которую устремлено внимание, становилася яснее, бли­стательнее, лучезарнее. Сравни устремляющего на идею все свое внимание с тем, коего внимание в разные расторжено стороны. Один из них Эйлер, другой большого света стре­коза, расчесанный в кудри и ароматами умащенный ще­голь. – Что душа мыслями повелевать может, доказатель­ство тому имеем в состоянии сна и болезней, не исключая и самого безумия.

4. Сон есть то, худо еще познанное, ежедневно возобно­вляющееся состояние животного, в котором действие внеш­них предметов на все или некоторые его чувства ему бы­вает неизвестно. В сем положении мысленность его на при­обретение новых понятий неспособна, ибо чувства внешние покоятся; но творительная ее сила не коснеет. Проходя хра­нилище своих мыслей, она отвлекает от сохраненных поня­тий свойства по произволению своему и, сопрягая их, вследствие совсем новых правил, производит образы, коих единая возможность для бдящего есть неистощимая за­гадка. Нет для нее невозможного; свойства, которые про­тиворечащими быть кажутся, для силы умственной, отвле­ченной от чувств, суть сходственны; из неправильного она в сновидении творит правильное, из уродливого благолепое; то, что во бдении она едва ли подозревать быти воз­может, во сновидении воззывает в действительность. Про­исшествия целых столетий вмещает она в единую минуту; пределы пространства почти уничтожает своею быстротечностию; беспредельное она измеряет единым шагом и, преторгнув течение времени, объемлет вечность. О, сон! Брат смерти и смежность вечности! простри мрачный покров твой на томящееся сердце! да возникнут образы возлюбленных моих предо мною! Да лобжу их и блаженствую!

5. Если мысли сновидящего кажутся быть расстроены по той единственной, может быть, причине, что чрез меру живы суть, то с удивлением взирать должно на лунатиков, или ночных бродяг. Все известные о них примеры доказы­вают, что они в сонном своем хождении не токмо следуют правильному расположению мыслей, но что в сем положе­нии власть мысленности над телесностию не исчезает; ибо лунатики имеют употребление своих членов подобно бдя­щим. Что они в сем состоянии предприемлют, поистине уди­вления достойно. Чужды всякого устрашения восходят на высоты, на которые во бдении с ужасом взирают. Сказать, как некоторый немецкий писатель, что они для того отваж­ны, что не знают опасности, в которую вдаются, есть не иное что, как мнить, что можем всему назначить ясную при­чину. Конечно, лунатик, идущий по кровле высокого стро­ения, не знает опасности; но опасность существует ли для него, или кто его от нее блюдет? Если тот, кто по веревке ходить изучен, опасности в том не знает, то следует ли, что и другой оныя отчужден? Опытность, искусство дают сему лучшее шествие. Лунатик, коего чувства внешние в бездей­ствии, вождается источником чувствования и мысли душею.

6. В состоянии сна, когда душа чувств лишенна, тогда простая идея толико же жива, толико же явственна, как на­иживейшее чувствование. То же самое происходит и в некоторых болезнях. Отторженная насильственно, так сказать, от союза своего с телом болезнию его, она с вящею действительностию вращается сама в себе. Наиудивитель­нейшие тогда бывают явления, коими врачебные летописи изобилуют. А чтобы не искать дальнейшего примера, буду­чи я болен жестокою лихорадкою, бывали мгновения, в ко­торые я со врачом, предприявшим тогда мое пользование от сея болезни, говорил латинским языком столько плавно и правильно, что когда по прошествии моей болезни о том мне сказывали, я дивился тому немало; ибо хотя я разумел язык древнего Рима, но весьма посредственно, дабы не ска­зать худо, и никогда не изъяснял на оном моих мыслей, и всегда мне стоило великого труда сложить период единый. Итак, посредством хотя мозга, но внутреннею своею силою, душа, в каком бы ни была состоянии, не может отчудиться своея деятельности в творении мысли; и если не может тво­рить что-либо правильное, творит хотя урода, но творит, созидает, зиждет.

7. Воззри на лишенного рассудка, воззри на беснующе­гося. Ты скажешь, что душа ничтожествует в них, что нет ее, что орган мысли расстроенный равняет их скоту, зверю. Но наблюди шествие его мысли. Пораженный единою идеею, он все относит к ней, все к ней прилепляет; он не так судит о вещах, как оне ему представлялися, последование его мысли не сходствует с чувствованиями, их родившими; он все сочетает новым порядком, все наклоняет под власт­вующую над ним мысль. Се беснование его! судит же сам; се вышняя токмо степень внимания; и для того, различныя ради хотя причины, по просторечию речем: юроде! ты еси человек божий!

8. Наблюдали ли вы когда-либо, какому направлению следует сочетание наших идей? Приметили ли вы, как с дет­ства душа ваша училася сравнивать, измерять, училася со­вершенно и посредством чувств? Но как можно сказать, что чувства наши чувствовать училися? Не они, но душа; ибо образ, в глазу начертанный, был с первого дня таковый же, как днесь. Но ведало ли дитя, что есть сей образ? Взирая на Ивана Великого, чувствует ли оно уродливую его сораз­мерность? Или: рассматривая Баженовы образцы зданий, понимает ли, что в зодчем сем присутствен дух Браманта? Когда бы я не имел убеждения ниоткуда, что сила душев­ная, что разум есть особое что-либо от телесности, то вооб­разил бы я себе Фридрика II в его детстве, взирающего на устроение войск принцом Ангальтским, и потом стоило бы мне токмо взглянуть на его размерение долины при Молвице. Там взор веселящегося куклами; здесь око орли­ное, одушевленное славы алчбою. Там есть токмо простое чувствование; здесь мысль ироя, преходящая в действи­тельность. О, если бы, великий муж! слава твоя не стоила толиких слез человечеству, толиких стенаний! –

9. Мне кажется, одно из сильнейших доказательств обестелесности души можем мы почерпнуть из нашея речи. Она есть наилучший и, может быть, единственный устроитель нашея мысленности; без нее мы бы ничем от других живот­ных не отличалися, и сие доказывают жившие нечаянно от людей в отдалении совершенном. Кто сказать может, что речь есть нечто телесное? Тот разве, кто звук и слово почтет за одно. Но поелику различествуют сии, тако различествует и душа от тела. Звук ознаменует слово, слово возбуж­дает идею; звук есть движение воздуха, ударяющего в тим­пан органа слышения, но слово есть нечто живое, до тела нашего не касающееся; слово идет в душу; звук в ухе ис­чезает.

10. Чувственное расположение тела всякого животного уведомляет, что оно существует, что оно живет. Равно чув­ства напоминают человеку о его чувственности; но сие по­знание своего бытия в животном столь тупо, столь мрачно, так сказать, что с самопознанием человека ни в какое сравне­ние войти не может. Он один столь живо, столь ясно ощу­щает, и что он существует, и что он мыслит, и что мысль его Принадлежит ему. Когда душа его возносится к позна­нию истины и он ее уловляет в ее святилище, тогда-то наи­паче возрождается в нем яснейшее познание бытия своего, и сия ясность его особенности, столь живая, столь един­ственная, столь неразделимая, знаменует внутреннее его могущество, силу в нем живую.

Возражают утверждающим души бестелесность, а пото­му и бессмертие, что тело действует на нее всемогущественно; но внимали ли вы когда, колико власть души над телом оное превышает? Мы видели, что мыслями она повелевает, что рождает она их; но она толико властвует или может вла­ствовать над нашими желаниями; но не токмо над жела­ниями, но над самою болезнию телесною она владычество­вать может, и не токмо владычествует над нею, но, яко сон, производит то невольным образом, человек может сложить с себя чувствительность самопроизвольно и жить бес­телесен в самом теле. Рассмотрим все сие порознь и прейдем потом к способности совершенствования в че­ловеке, в которой мы обрящем корень будущия нашея жизни.

11. Ежедневно и ежемгновенно испытуемая власть мысли над телесностию столь стала обычна, что мы в ней едва ли что-либо выше простого механизма обретаем. Скажи, как действует рука твоя? скажи, что движет твои ноги? в гла­ве родится мысль, и члены ей повинуются? Или какая раз­дражительность, в мышцах присутственная, то производит, или электр протекает твои члены? Конечно, и то и другое, или тому подобное. Но как бывает, что мысль, и всегда поч­ти неясная, движет член? Ты скажешь: не ведаю; и я скажу то же. Но в том согласиться должен, что сколь бы махина ни была искусственна, какая бы из вещественных сил, опричь мысли, ей ни была дана, то никогда не произведет дей­ствия подобного твоему; ей будет нужен источник движе­ния, который живет в тебе: она себе велеть не может. Толкни ее, она движется, а без того стоит; но движение твое при­надлежит тебе: ты еси единый от источников оного. И что дает всему действительность? Мысль, слово безмолвное; речешь: хощу, – и будет. Подобно, как пред началом време­ни, предвечна мысль возникла на действование; всесильный рек: да будет свет, – и бысть. И ты речешь себе: иди, – и шествуешь. О, человек! В округе своей ты всесилен; ты еси сын мысли! ты сын божий!

12. Колико человек властен над своими мыслями, толико же он властен и над своими желаниями и страстями. Хотя мы видим, что большая часть людей предаются стремлению оных, но суть и были примеры, что люди страсти свои сов­сем попрали; и хотя оно безумием кажется и казаться мо­жет и нередко то быть может, но тут видима власть души над телом, и власть сия есть самодержавна. Протеки житие древних пустынножителей и скажи, что тело их было душе не подвластно. Если удивляешься воздержанию Сципиона, не хотевшего зреть своея прекрасныя пленницы, то для чего же не дивишься воздержанию пустынножителей? Умерщвле­ние страстей совершенное есть уродливо: ибо противоречит цели естественной; но есть явное и сильное доказательство власти души над телесностию. Если бы и душа была телес­ности действие и произведение организации, то примеры толикого безумия не могли быть никогда. И се видишь, что и в самом отчуждении рассудка душа действует, вследствие особых правил, и не телесно.

13. Но самые страсти, самые желания наши суть действия нашея души, а не телесности. Хотя корень их веществен есть, хотя и цель оных нередко такова же; но что дает стра­сти в человеке толикую энергию и силу? Что силы дает ему на преодоление препятствий? Все, что делает тело, все вя­ло, все тяжко. Душа действию дает жизнь, и все легко. Воз­зри на влюбленного, воззри на сребролюбца, воззри на ал­чущего славы. Или думаешь, что одна телесность их вождает? И дабы менее усомниться, что не токмо душа дает страстям ту удивительную действительность, которая в них примечается, то возьмем в пример наителеснейшую из стра­стей, любовь. Кто не знает, что любовь платоническая на земле есть бред, что источник и цель любви суть телесны? Но вообрази себе все, что человек любви ради подъемлет; пройди примеры многочисленные, где любовь, отделяяся своего начала, где цель свою теряя из виду, дает душе влю­бленной (ей! душа влюбленна есть) столь силу превосход­ную, энергию толико божественную и плоти отчужденную, что любовь тогда становится мысленна. А дабы убедиться, что страсть есть действие, и действие ее единственное, то сколь скоро тело становится части причастно, то страсть ис­чезает. Из сего судить можем, чем предмет страсти менее веществен есть, тем она живее быть может и продолжитель­нее; чем удовлетворение страсти бестелеснее, тем страсть продолжительнее. О, дружба! о, страсть души усладитель­ная! если ты на земле бываешь надежнейшая отрада серд­ца, то что будешь ты, когда душа, отрешенная от чувств внешних, сосреждаяся сама в себе, вознесет действитель­ность свою на превыспреннейшую возможность? Какое будет наше чувствование, когда усретимся за пределами мира се­го? Где взять ему имя, когда едва ли мысль может его по­стигнуть? Пускай я брежу; но бред мой мое блаженство есть; и разве зависть, разве мучительство захочет прервать мое сновидение! не бойтеся; мгновение сие изъято из пределов мира, и кто за них возможет?

14. Что душа или мысленность властвует над болезнями тела, то может быть и бывает двояко. Болезнь возможет она дать телу и болезнь отъяти. Я не утверждаю, что все болез­ни в мысленности имеют свое начало; сие было бы нелепо и опытам противоречуще. Но если во множестве неисчис­ленном оных суть несколько, которые суть мысленности дей­ствие непосредственное, то утверждаемое мною уже более нежели вероятно; равно не утверждаю, что на все болезни лекарство существует в мысленности или душе. Но если имеем примеры явные, что многие единственным и простым действием души были исцеляемы, то кажется, что бы и сии духовные лекарства достойны равное в диспеисториях за­служивать место, как то: хина, Меркурий и весь прочий ап­текарский припас. Если кто спросит у меня: каким обра­зом душа дает болезнь телу, и как она его лечит? Лечит она его, не щупая пульса и не смотря на язык; болезнь же дает, не отравляя. Более не скажу, ибо не знаю; но то, что всем известно быть может, на том основан будет мой довод.

О! вы, на коих печаль простирала свое жало, свидетельствуюся вами. Вас видел я в изнеможении телесном, вас бесчувственными я зрел, когда разящая весть блажен­ства вас лишенных объявляла. Или единое слово столь мо­гущественно быть может, что угрожает жизни? Но что оно? Зыбление воздуха. Ужели он толико мгновенно может исполнятися ядом и отравою, что шлет смерть и болезни? Ка­кая зараза рассеет в нем мгновенно; какое вещество, какое химическое действие воздух жизненный может претворить в воздух горючий и смертоносный? – Но на что печали по­средство зыблющегося воздуха, – да произведет в тебе бо­лезнь, обморок, бесчувствие? Се лист, се хартия дается тебе в руку; черты изображения на ней произвольные, И се чело твое бледнеет, мутятся взоры, нем стал язык, мраз обтекает всю твою внутренность, и труп твой валится долу. Или паче ядовитого взора баснословного василиска хартия сия и чер­ты отраву носят? Или же зелием паче мышьяка и сулемы они упитаны? Не манкательное ли се древо, мертвящее всех, под листвием его покоющихся? Но почто же один ты страдаешь? Почто электризуем ты один? – Возлюбленные мои! нет нужды нам искать решения задачи сей инде: она имеет корень в мысли. Слово, изреченное или начертанное, возбуждает волнение мысленности. Расстроенность произ­ведет болезнь. Душа болит, душа страждет: оттого болит и страждет тело. Когда источник отравлен, возможет ли ис­течение его быть здраво? Я прехожу здесь многочисленные и неисчетные примеры действия души над телом, коего ко­нец была болезнь. Но дабы временно хотя улыбаться, гово­ря о страданиях человечества, мне помнится, где-то я читал, что женатый муж ощущал всегда страдание, когда жене его время приспевало разрешаться от беременности. Находят в сем примере иные отменно сходственное сложение нервов; но я признаюсь, сего истолкования не понимаю; другие же, разрешая узел, говорят: се вымышленное!

Прейдем на мгновение к увеселительнейшим предметам и ощутим души над телом действия благотворного. На всех сослатися в том можно, да и кому того испытать не случилося, или быть свидетелем самому или же слыхать от свидетелей достоверных, сколь существительные иногда бывают действия души над телом. Кому не случилося быть больным и получить или же чувствовать хотя мгновенное облегчение при посещении возлюбленных нами? Древность сохранила нам пример (жаль, что история часто не что иное есть, как рассказы), сколь душа возможет дать болезнь те­лу и сколь могущественно она его исцелить может.

Юноша в бодрственных и цветущих летах начал изне­могать во здравии своем; увяла лица его живость, твер­дость мышц его онемела, смертная бледность простерлась по челу его, и, лишенный сил, на одр возлег. Все врачебные средства, все лекарства были напрасны, и болезнь его ус­кользала от проницания врачующих; восседая при одре бо­лящего, единый от них, совокупляя с искусством своим дух любомудрственный, столь редкий в сем соединении, приме­тил в юноше движение необычайное, когда приходила мла­дая Стратоника, жена отца его, а его мачеха, к нему на посещение; кровь текла быстрее, взоры яснее становилися, и юноша воззывался к жизни; когда же она отходила во свои чертоги, то паки истощевалися его силы, и смертовещательная слабость обымала его паки, и каждый раз с вящим стремлением влекла его ко гробу. Удостоверяся в истине сей, он глас утешительного дружества простер во уши боля­щего, и, воззывая надежду в отчаявшееся блаженства серд­це, извлек из стенящего сердца таинство, которое доброде­тель сама от себя скрывать тщилася под густейшим мраком. Краснеть, стыдитися уже немощен, вещает юноша ко уте­шающему врачу: кровь мерзнет, чувствую, и отлетает жизнь; се вожделенная смерть!.. Прииди, о, жизни моей жизнь! услышь последнее прощание! твой взор остановит от­летающую душу; произнесу имя твое и умолкну навеки! – Подав надежду умирающему, врач уведомляет немедленно отца о испытанном таинстве. Любя жену, но любя сына, лю­бовь отца в хладном уже от старости теле превозмогла сла­бую, может быть, страсть и тем паче, что он зрел, сколь лю­бовь сына его была целомудренна и, сокровенна в едином его сердце, довела его до преддверия гроба. – Почто скрывал ты скорбь свою от отца своего? – вещает старец. Живи, если жить можешь, с Стратоникою: она твоя! – О, любовь! богов и человеков услаждение! ты к смерти юношу приближила, ты паки ему жить повелеваешь. – Он стал здрав и верный супруг возлюбленныя Стратоники, был блажен. Ес­ли пример сей есть не что иное, как изобретение стихотвор­ческое, то и тогда он истинен: ибо в пределах лежит есте­ственности; есть не чрезмерный и не токмо возможный, но вероятный.

Множество есть примеров исцеления болезней без вся­кого врачевательного посредства. Те, кои рассудить не хо­тят или не умеют, находят в них всегда чудесность, и чем менее просвещения, тем чудес больше. Многие повести о таковых чудесах суть лживы, но многие могут быть вероят­ны; если то истинно, как то увидим, что мысль может че­ловека лишать чувствительности, то для чего дивиться, что надежда излечения излечить может? Примеры таковые бы­вали и бывают и, отложа все баснословное из происшествия излечившейся девки в Москве после сновидения, что она выздоровела без лекаря, то правда. Приписывают то непо­средственному содействию божества, то есть противоестест­венному действованию его могущества. О, всевышний! Уста мои заграждены на таковое существа твоего уничижение! Действие то божественный силы, то истинно; оно есть непо­средственно или является чрез посредство какое-либо, того не ведаю; оно чудесно, ибо необыкновенно. Но как быть ему чрезъестественну? Всеотче! Ты еси повсюду! Почто ищу тебя, скитаяся? Ты во мне живешь; и если мы помыслим, то чудеса твои ежечасно возобновляются, но не исходя за пределы естественности; в ней нам ты явен, явен впоследствие непреложных и непременных ее законов, тобою поло­женных. Естественность твоя есть чувственность; что ты без нее, как ведать нам?

15. Что мысленность и телесность в тесном находятся соп­ряжении, то всяк ощущает; что действия их суть взаимные, то всякому известно; но что человек забывать может свою телесность и жить почти в своей душе или мысленности, то­му не все верят; да и не всяк толико властвующ над собою, чтобы таковую в себе отделенность производить мог. Возь­мите все примеры древние и новейшие, в коих мыслен­ность столь является блестяща и пренебрежена телесность; вспомните Курция, во хлябь разверстую низвергающегося; вспомните Опдама, Сакена, с кораблями своими возлетающих; приведите на память многочисленные примеры оттор­гнувшихся жизни и возлюбивших смерть; соберите все примеры отъявших у себя жизнь из единого оныя пресы­щения, примеры, в Англии столь частые; болезнь сплин по­читается тому причиною. Но что бы то ни было, везде явна власть души над телом. И поистине, нужно великое, так сказать, сосреждение себя самого, чтобы решиться отъять у себя жизнь, не имея иногда причины оную возненавидеть. Ужели скажут, что и тут действует единая телесность? Как может сгущение соков или другая какая-либо погрешность в жизненном строительстве произвести решимость к само­убийству, того, думаю, никто не понимает. Но когда ду­ша вещает телу: ты узы мои! ты моя темница! ты мое терза­ние! я действовать хощу, ты мне воспящаешь! да рушится союз наш, прости во-веки! то сколько бы жало смерти бо­лезненно ни было, притуплено единою мыслию, сладост­нее, увеселительнее становится паче всех утех земных. Если покажется кому-либо, что лишить себя жизни не столь мно­го требуется твердости духа, как кажется, ибо прехождение сие есть мгновенно, миг един, – то сомневающимся еще во власти души приведем в пример тех, которые не токмо смерть пренебрегли и равнодушно на нее взирали, но толико мысленностию отделялися от тела, что всякое муче­ние для них было легко и терзание нечувствительно. Воспомяните Амвросия, умирающего под повторяемыми уда­рами разъяренной и суеверием подстрекаемой московской черни. Господи! отпусти им! – был глагол праведного: не ведают бо, что творят! – Воспомните Корнелия де Вита, поющего Горациеву песнь среди бунтующей амстердамской черни, оранианскими общниками прельщенной. Примеры мучеников, примеры диких, смеющихся среди терзаний, вам известны; и если не власть души тут явна, то где ж она быть может? А если и сие не убедительно еще, то кто не знает, что Руссо многие из своих бессмертных сочинений написал среди болезни непрестанной. Мендельсон, страдавший от несказанныя слабости нервов многие лета, мог терпением, напряжением мысли еще в старости своей вознестись паки на высоту своея юности. Гарве чрез долгое время не мог ни читать, ни писать, даже мысление его было ему тягостно, превозмог оное и написал потом изящные примечания свои на Цицерона; но се его слова: благословенна буди, вещает он, – и самая немощь болезнующего тела, толико часто ме­ня научавшая, сколь дух над телом возмогает! Верьте, то ведаю от опыта моего, что напряжение духовныя силы мо­жет подкрепить расслабленное тело и до известныя степени дать ему жизнь новую. Также ведаю, когда душа покоится, то и волнующаяся кровь тихое приемлет обращение, и востревоженные соки жизни смиряются; самая болезнь, если она не превышает меры, бежит от продолжающегося отпорствующия ей души терпения. Я своего примера дать по толиких не дерзаю; но то истинно, когда мысль, нами улов­ленная, мысль, всю душу исполнившая, всю ее объемлю­щая, отторгает, так сказать, мысленность от телесности, тогда, забывая все чувствуемое, все зримое, забывая сам себя, человек несется в страну мысленную; время и простран­ство исчезают пред ним; он сокрушает все пределы, и занес­шему ногу в вечность вселенная уже тесна.

 

Конец третией книги.

 

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

 

Вот, мои возлюбленные, все, что вероятным образом в защищение бессмертия души сказать можно. Доводы наши, как то вы видели, были троякие: первые почерпнуты были из существа вещей и единственно метафизические. Они нам не­прерывным последствием посылок, одной из другой рожда­ющихся, показали, что существо, в нас мыслящее, есть про­стое и несложное, а потому неразрушимое, следовательно, бессмертное, и что оно не может быть действие сложения на­шего тела, сколь искусственно оно ни есть; вторые, основы­ваяся на явственной восходящей постепенности всех изве­стных нам существ, но возглавия сея постепенности, сея лествицы, в творении зримой, явили нам человека совершен­нее всех земных сложений и организаций; в нем явны виделися нам все силы естественные, теснящиеся воедино, но видели в нем силу, от всех сил естественных отличную. Из того вероятным образом заключали, что человек по разру­шении тела своего не может ничтожествовать, ибо если не­возможно и само в себе противуречущее, что какая-либо си­ла в природе исчезала, то мысленность его, будучи всех сил естественных превосходнее и совершеннее, исчезнуть не мо­жет. Третьего рода доводы, заимствованные из чувственности нашей, из нас самих извлеченные, показали нам, что мы­сленная в нас сила от чувственности отлична, что она хотя все свои понятия от чувств получит, но возмогает творить новые, сложные, отвлеченные; что она властвует над поня­тиями нашими, воззывая их на действительность или устрем­ляяся к единой; что в отвлечении случайном от тела мысленность не забывает творительную свою силу, как то бывает во сне или в некоторых болезнях; что сочетание наших идей с детства, что речь наша, а, паче всего, что явственное наше о нас самих познание суть убедительные доказательства, что мысленность наша не есть явление нашея телесности, ни действие нашего сложения. Наконец, показали мы, дабы отразить зыблющееся хотя, но казистое доказательство о всевластвовании тела нашего над душею, показали мы, пов­торю, что власть души над телом оную гораздо превышает; и для сего привели примеры из опытов ежедневных, утвер­див неоспоримо, что вина и корень всех движений телесных есть мысленность; ибо в ней есть источник движения, а потому не можно ли сказать, что в ней есть и источник жизни; привели мы примеры, колико человек мысленностию своею властвующ над своими желаниями и страстями, что она возмогает дать телу болезнь и здравие, и присовокупим, и самую смерть; что напряжение мысленности отвлекает ее от телесности и делает человека способным на преодоление трудов, болезней и всего, под чем тело изнемогает без содей­ствия души. Утвердив таким образом души неразрушимость, дерзнем подъяти на самую малейшую дробь тяжелую завесу будущего; постараемся предузнать, предчувствовать хотя, что можем быть за пределами жизни. Пускай рассуждение наше воображению будет смежно, но поспешим уловить его, потечем ему во след в радовании; мечта ли то будет, или истинность; соблизиться с вами когда-либо мне есть рай. Лети, душа, жаждущая видети друзей моих, лети во срете­ние и самому сновидению; в нем блаженство твое, в нем жизнь.

Три суть возможности человеческого бытия по смерти: или я буду существо таковое же, какое я есмь, то есть, что душа моя по отделении ее от тела паки прейдет и оживит тело другое; или же состояние души моея по отделении ее от тела будет хуже, то есть что она прейдет и оживит ниж­него рода существо, например, зверя, птицу, насекомое или растение; или душа моя, отделенная смертию от тела, прейдет в состояние лучшее, совершеннейшее. Одно из сих трех быть долженствует, ибо хотя и суть вообразимые возмож­ности иного бытия (чего не настроит воображение!), но на поверку всегда выходить будет или то же, или хуже, или лучше, четвертого вообразить не можно; но одному из трех быть должно, буде удостоверилися, что сила мыслящая в нас и чувствующая, что душа не исчезнет. Все сии возмож­ности имели и имеют последователей; все подкрепляемы до­водами. Рассмотрим основательность и вероятность оных и прилепимся к той, где вероятность родить может если не очевидность, то хотя убеждение. Блаженны, если вступим в путь истинный; сожаления будем достойны, но не нака­зания, если заблудим; ибо мы во след течем истине, мы ищем ее со рвением и нелицемерно.

Для удостоверения, что человек или кто-либо от человеков бывал уже человек, но под образом другим, или же что кто-либо из человеков бывал зверем или чем другим, но не человеком, нужно, кажется, ясное о том воспоминовение; нужно, чтобы оное часто было повторяемо, чтобы было, так сказать, ощутительно; ибо пример единственный не может быть доводом или, лучше сказать, свидетельство того или другого доказательством не почтено, да хотя бы сто тако­вых было свидетельств; для того, что могут быть причины таковому свидетельству, основанные на предубеждениях пли выгодах.

Хотя мнения сии не заслуживают почти опровержения, но взглянем на них любопытства ради и возвесим на весах беспристрастия. Древние гимнософисты и бракманы и нынешние брамины говорят, что человеческая душа в на­граждение за добрые дела, на земле соделанные, по отделе­нии ее от тела смертию, преселяется в овцу, корову или слона белого; в возмездие же за дела злые преселяется в свинью, тигра или другого зверя. Древние египтяне также думали, что души их преходили в животных и растения и для того столь тщательно избегали убиения животных, дабы не убить отца своего или мать или не съесть их в тюре.

Сию гипотезу можно наравне поставить со всеми други­ми вымышлениями для награждения добрых дел и для на­казания худых. Тартар и поля Елисейские и Гурии все одного суть свойства, бредни. Древние кельты чаяли в раю пить пиво из черепов своих неприятелей, Спроси русского простолюдина: каков будет ад? – Язык немеет, – скажет он в ответ: будем сидеть в кипячей в котле смоле. Все та­ковые воображения суть одного рода; разница только та, что одна другой нелепее. Случалося вам видеть картину страшного суда, не Михаила Анжеля, но продаваемую в Москве на Спасском мосту? Посмотрите на нее и в заклю­чении своем не ошибетеся; и смело распространяйте оное на все изобретения, представляющие состояние души хуже ны­нешнего, хуже нежели в сопряжении с телом.

Что иные люди бывали люди же прежде сего, тому на­ходят будто правдоподобие имеющие доводы. Великие му­жи, говорят они, суть всегда редки; нужны целые столетия, да родится великий муж. Но то примечания достойно, что великий муж никогда не бывает один. Всегда являются многие вдруг, как будто воззванные паки от мрака к бытию, как будто от сна восстают пробужденные, да воскреснут во множестве.

Если бы произведение великого мужа для природы было дело обыкновенное, то бы равно было для нее, да произве­дет его, когда бы то ни случилося, и тут и там, одного, двух. Но шествие ее не так бывает. Великий муж один не родится, но если обрели одного, должны быть уверены, что имеет многих сопутников. И кажется, иначе тому быть нельзя; они всегда родятся на возобновление ослабевающих пру­жин нравственного мира; родятся на пробуждение разума, на оживление добродетели. Подобно, как то уверяют, что землетрясение есть нужное действие естественного строи­тельства на возобновление усыпляющихся сил природы, так и великие люди, яко могущественные рычаги нравственно­сти, простирая свою деятельность во все концы оныя, при­водят ее во благое сотрясение, да пробудятся уснувшие души качества и силы ее да воскреснут. Если же еще помыс­лим, что не прилежание, не старание, не воспитание делают великого мужа, но он бывает таков от природы врожденным некиим чувствованием или высшим будто вдохновением, то не подумал ли помыслить, что почти невозможно еди­ного жития течения на произведение великого мужа, но нужны многие; ибо известно всем, сколь мешкотно, сколь тихо бывает шествие наше в учении нашем, и распростране­ние знаний не одним делается днем. Итак, можно вероятно заключить, что великий муж не есть новое произведение природы, но паки бытие, возрождение прежде бывшего, прежняя мысленность, в новые органы облеченная. Даже история сохранила примеры о воспоминавших о прежнем своем бытии. Пифагор помнил то ясно, Архий, Аполло­ний Тианейский; и если б мнение таковое не было нашему веку посмеялищем, то можно подумать, что бы многие о та­ковом прежнего их бытия воспоминовении дали бы знать свету, но паче сего можно сослаться на каждого собственное чувствование, если только кто захочет быть чистосердечен. Не имели ли мы все или многие из нас напоминовения о прежнем состоянии, которое не знаем где вклеить в течение жизни нашей? В начальные дни жития нашего случалося бывать на местах, видать людей, о коих поистине сказать бы могли, что они уже нам известны, хотя удостоверены, что их не знаем; откуда таковые напоминовения? Не из пре­жнего ли бытия, не прежния ли жизни? Не для того ли они бывают иногда столь же сладостны, что уже были чувствуе­мы? Если всякий о сем воспоминать не может, то для того, что прилепленный к телесности чрез меру, не может от нее отторгнуться. Но те, кои упражняются в смиренномудрии и мысленности, тем таковое напоминовение легко быть мо­жет; чему и дали примеры Пифагор, Аполлоний и другие. Такими-то доводами, любезные мои, стараются дать вид правдоподобия нелепости, и смехотворному дают важ­ность.

Колеблюся, нужно ли опровержение на таковые наду­тые доказательства; ибо известно, что нужно Пифагору было о себе сказать, что он был прежде Евфорбий, для того, что он утверждал преселение душ. Можно было и Аполлонию говорить то же; ибо если мог делать чудеса, всеми зримые, то верили ему, что он облечен уже в новый образ. Но ныне успехи рассудка мыслить заставляют, что всякое чудо есть осмеяние всевышнего могущества, и что всякий чудодеятель есть богохульник. Вот для чего Шведенборг почитается вралем, а Сен-Жермень, утверждавший бессмертность в теле своем, есть обманщик. Какое пустое доказательство, что для произведения великого мужа прерождение нужно, да и в чем состоит таковая прерождения необходимость! Тот, кто может произвесть великого мужа, может его произвесть в один раз, равно как и в два. История свидетель­ствует, что обстоятельства бывают случаем на развержение великих дарований; но на произведение оных природа ни­когда не коснеет, ибо Чингис и Стенька Разин в других по-ложениях, нежели в коих были, были бы не то, что были; и не царь во Греции, Александр был бы, может быть, Кар­туш. Кромвель, дошедши до протекторства, явил вели­кие дарования политические, как-то: на войне великие ка­чества военного человека, но, заключенный в тесную округу монашеския жизни, он прослыл бы беспокойным затейни­ком и часто бы бит был шелепами. Повторим: обстоятель­ства делают великого мужа. Фридрик II не на престоле остался бы в толпе посредственных стихосплетчиков, и, может быть, ничего более.

Что многие великие мужи родятся вдруг, то естественно есть и быть так долженствует. Изъятия тому есть, но ред­кие. Редко возмогает тот или другой вознестися превыше своего времени, превыше окружностей своих. Уготовлено да будет место на развержение; великие души влекутся из­далека, и да явится Нютон, надлежало, да предшествует Кеплер. Естественно, говорю, чтобы великие мужи являлися вдруг, а не поодиночке. Малейшая искра, падшая на горячее вещество, произведет пожар велий; сила электри­ческая протекает везде непрерывно и мгновенно, где най­дет только вожатого. Таково же есть свойство разума че­ловеческого. Едва един возмог, осмелился, дерзнул изъятися из толпы, как вся окрестность согревается его огнем и, яко железные пылинки, летят прилепитися к мощному магниту. Но нужны обстоятельства, нужно их поборствие, а без того Иоган Гус издыхает во пламени, Галилей вле­чется в темницу, друг ваш в Илимск заточается. Но вре­мя, уготовление, отъемлет все препоны. Лутер стал преоб­разователь, Декарт преобразователь, и яко вследствие за­конов движения, удар, данной единому шару, сообщается всем, на пути его стоящим, в едином ли то направлении или раздельно, так и электр души, возродяся единожды, изли­вается во все окрестности и стремится, подобно жидкостям, к равновесию (niveau) и уравненности.

Сколь тоще, сколь пусто доказательство, взятое из напоминовения, когда виды, новые предметы, кажется, будто видим виденные! столь верно, что сие напоминовение про­исходит от виденных, но подобных, хотя не самых тех, сколь верно, что все наши понятия происходят от чувств наших. Сочетание мыслей на яву имеет то же шествие, как и во сне; разность только та, что рассудок остановляет урод­ливое сочетание; но если вдашься воображению своему, то все чудесности небывалого Элдорады будут скоро действи­тельны. Та же сила, которая напоминает при воззрении на новые предметы, будто они уже суть виденные, сочетая вое­дино виденного по частям, та же сила могла произвести Армиду, солнышкина рыцаря, и в Потерянный Рай вместить все изящности и все нелепости. Кто на яву ссылается на воображение, находится в опасности, что скоро забредит.

Но если предыдущие две возможности о посмертном на­шем бытии суть произведения детства, а может быть, и дрях­лости рассуждения человеческого, – что столь же, кажется, нелепо думать, что я буду по кончине моей слон белый, как новый Чингис, Европы завоеватель. – Возможность третия, то есть, что состояние наше посмертное удобриться дол­женствует, во всем нами прежде сказанном многие имела доводы, и, дабы ее утвердить паче и паче, войдем еще в некоторые подробности. Может быть, я заблуждаю, но блуждение сие меня утешает, подая надежду соединиться с ва­ми: подобно, как будто привлекательное какое повествова­ние, в истинности никакой основательности не имеющее, но живностию своих изображений, блеском картин и сходствием своих начертаний удаляя, отгоняя даже тень печаль­ного, влечет воображение, а за ним и сердце в царство хотя мечтаний, но в царство веселий и утех.

Мы видели и для нас по крайней мере доказанным почи­таем, что в природе существует явная постепенность, что, восходя от единого существа к другому, мы находим, что одно другого совершеннее или, сказати точнее, одно другого искусственнее в своем сложении; что в сем веществ порядке человек превышает всех других равно искусственнейшим своим сложением, совершеннейшею своею организациею, в которой толико явственно соединены многие силы вое­дино, а паче всего умственною своею способностию; тща­тельное наблюдение человеческого воспитания показывает нам, сколь способности в нем угобжаются, ширятся, совер­шенствуют; история учит, колико народы могут в общем разуме своем совершенствовать.

Природа, люди и вещи суть воспитатели человека; кли­мат, местное положение, правление, обстоятельства суть воспитатели народов. Но начальный способствователь усо­вершенствования рода человеческого есть речь. Я того ра­зыскивать не намерен, речь наша есть ли что-либо нам дан­ное или самими нами изобретенная. Мне кажется, все равно сказать, что всеотец научил нас говорить каким-либо посредством, или, дав нам органы речи, он дал и способ­ность говорить. Но, кажется, нелишнее будет рассмотреть, каким образом, поколику речь к совершенствованию на­шему способствует: ибо из того и явствовать будет, что водитель речи, мысленность, возлагать будет орудие, речи лишенная.

Ничто для нас столь обыкновенно, ничто столь просто кажется, как речь наша; но в самом существе ничто столь удивительно есть, столь чудесно, как наша речь. Правда, что радость, печаль, терзание имеют изъявляющие их зву­ки; но подражание оным было руководителем к изобрете­нию музыки, а не речи; если мы помыслим, что звук, то есть движение воздуха, и звук произвольный, изображает и то, что глаз видит, и то, что язык вкушает, и обоняет нос, и что слышит ухо, и все осязания тела, и все наши чувствования, страсти и мысли; что звук сей не токмо может изразить все сказанное, всякую мысль, но что звук, сам в себе ничего не значущий, может возбуждать мысли и мысленности пред­ставить картину всего чувствуемого, – то в другом порядке вещей сие совсем показалося бы нелепым, невозможным: ибо рассмотри прилежнее служение речи. Время, простран­ство, твердость, образ, цвет, все качества тел, движение, жизнь, все деяния, словом: все... – и ты, о, всещедрый дарователь, и ты, о, всесильный, не изъемлем... – все преобразуем в малое движение воздуха, и аки некиим волхвованием звук поставлен на место всего сущего, всего воз­можного, и весь мир заключен в малой частице воздуха, на устах наших зыблющегося. О вы, любители чудес, вне­млите произнесенному вами слову, и удивление ваше будет нечрезмерно: ибо чудесно есть, кто воззвал род человече­ский к общежитию из лесов и дебрей, в них бы скиталися, аки звери дубровни и не бы были человеки? Кто устроил их союз? Кто дал им правление, законы? Кто научил гнушаться порока, и добродетель сотворил любезную? Речь, слово; без нее онемелая наша чувствительность, мысленность оста­новившаяся пребыли бы недействующи, полумертвы, как семя, как зерно, содержащее в себе древо величайшее, ко­торое и даст покоющемуся сень, и согреет охладевшего, и пищу даст прохладную утомленному, и покровом будет от зною и непогоды, и пренесет по валам морским жаждущего богатства или науки до концов вселенныя, но которое без земли, без влажности мертвеет, ничтожествует. Но едва всесильный речь привитал к языку нашему, едва человек изрек слово единое и образ вещи превратил в звук, звук сделал мыслию, или мысль преобразил в чертоносное лепе­тание, – как будто окрест вращающегося среди густейшия мглы ниспадает мрак и темнота, очи его зрят ясность, уши слышат благогласие, чувственность вся дрожит, мысль дей­ствует, и се уже может он постигать, что истинно, что лож­но; дотоле же чужд был и того и другого. Се слабое изоб­ражение чудес, речию произведенных. Мне кажутся алле­гории тех народов весьма глубокомысленными, кои пред­ставляют первую причину всяческого бытия произведшее прежде всего слово, которое, одаренное всесилием всевыш­него, разделило стихии и мир устроило. Если оно в чело­веке столь чудесно, столь чудодеятельно, то что возможет речь предвечного? Какой ее орган, какое знамение, кто мо­жет то ведать?

Но сия божественность, нам присвоенная, сия степень к совершенству, сей толико блестящий дар всеотца, речь на­ша, столь сама в себе малосущественна, столь зыблющаяся, столь летуча, что несовершеннее средства к нашему устрое­нию, что бреннее союза между людьми почти себе нельзя представить. Конечно, и естественность наша здесь на зем­ли толико несовершенна, что лучшее средство ее бы превы­шало, тяготило, словом, выше бы было человечества; ибо рассуди: речь изражает токмо имена, а не вещи, а потому человеческий разум вещей не познает, но имеет о них токмо знамения, которые начертавает словами. Итак, вся челове­ческая наука не что иное есть, как изображение знамений вещей, есть роспись слов; да иначе и быть неможно. Вну­треннее существо вещей нам неизвестно; что есть сила сама в себе, не знаем, как действием следует из причины, не зна­ем, да и не имеем чувств на постижение всего того. О, че­ловек! когда, возгордившись паче меры, ты возлетаешь в чувствовании твоем, помысли, что знание твое, что наука твоя есть плод твоея речи, или, паче, что она есть собрание различных звуков, помысли, и усмирися.

Вот, возлюбленные мои, вот на чем основаны человече­ские познания. Мысли наши суть токмо знамения вещей, изражаемые произвольными звуками; следовательно, нет существенного сопряжения или союза между мыслию и сло­вом; ибо все равно было назвать дурака дураком или ва-шим; в сем ни малейшего сомнения не может быть. Сколь скоро два языка кому известны, то сие явно. И се обильный источник наших заблуждений: ибо поелику во всех языках каждая вещь имеет уже название, и все несложные мысли свои знамения, то когда возродится мысль новая, то²⁷ дают ей знамение, сложенное из прежних. Если ты разумеешь под знамением то, что я, то мы друг друга разумеем; если же ты понимаешь иначе, то и выходит разгласие, вздор. Равно, как бы один говорил по-еврейски, а другой по-русски. Та­ковы-то однако же суть большею частию все мнения фило­софические, все исповедания. Один сказал: да, – другой разумел: нет, – а третий и то и другое: от чего случается, что от первого изрекшего знамение вещи оно хотя преходит в том же звуке заключенное чрез многие столетия, но мысль, с ним сопряженная, различествует от первой, как день от нощи. Таковы суть и были наипаче мнения человеческие о высшей силе. Люди назвали ее богом, не имея о ней ясного понятия. Вот как разум человеческий бродит, ищет истину, но вся мудрость его, все глубокомыслие заклю­чены в утлом звуке, из гортани его исходимом и на устах его умираемом.

Не место здесь говорить о письме, которое не что иное есть, как произвольно начертанные знаки, кои означают звук, нами произносимый, слово. Но да позволено нам бу­дет следующее токмо рассуждение: поелику звук, изражающий знамение вещи, есть произвольный, то на место сего звучного изражения, слуху нашему внятного, поставь изражение произвольное, подлежащее другому чувству, – то будешь иметь речь, не гласом произнесенную, но зримую, но вкушаемую, но обоняемую, но осязаемую. И се понимать можем, как изобретены письмена, которые суть истинная речь для органа зрения. Примеры лишенных некоторых чувств доказывают ясно, что речь, или произвольное изражение знамения вещей, может вместо звучных знаков вме­щаться в знаки, другим чувствам подлежащие. Глухие, а потому и немые изъясняются знаками и мысли свои заклю­чают в знаках, подлежащих зрению. Из сего понятна воз­можность изучить их разуметь речь писанную, что аббат де л'Епе произвел в действо с удивительным остроумием, а может быть, взирая, каким образом немые изъясняют свои мысли, и видя, что они на место звучных знаков поставляют знаки зримые, изобретатель письмен внял, что им подра­жать можно, и начертал азбуку. А хотя он, по изречению одного славного немецкого сочинителя, действовал между человеками, яко бог, но, заключая летущий ум в букву, он был не первый, который изобрел речь зримую. Живописец прежде его беседовал уже с нашими взорами; начертание образов зримого, картина была первое зримое изражение, речь звучную заменяемое; живопись родила иероглифы, а сии гораздо уже позже – буквы.

Если бы другие наши чувства столь же удобны были на понимание речи, как ухо и глаз, то бы, конечно, можно бы­ло сделать азбуку обоняемую, вкушаемую или осязаемую. Хотя и видали примеры, что слепые могли различать цветы посредством осязания и, может быть, возможно было двух слепо- и немо-рожденных изучить сообщать друг другу свои мысли, но речь обоняемая, речь вкушаемая и даже речь осязаемая не могут быть толико совершенны, как речь зримая, а паче того речь звучная: ибо сия едина в произно­шении своем есть разновиднейшая и соответствующая истин­ному органу слова. Но едва человек мог соединить речь звучную с речью зримою, то потек на изобретения, дерз­нул на возможность и успел. Итак, сколь ни бренна, сколь ни зыбка есть речь наша, яко средство совершенствования, однако к оному была она одно из сильнейших. Подражение, речь, рассудок были руководители его к изобретению и рас­ширению наук и художеств. Да и в самом диком состоянии человека, в первенственном его состоянии, в состоянии есте­ственном сии руководители его не оставляют. Сила мысленности его столь же могущественна, как живущего в про­свещеннейших государствах, ибо, что язык одного народа искусственнее, изглаженнее другого, что мысленная округа его расширеннее, пространнее, обильнее, из того не следует, что все особенники народа суть разумнее, в мысленности могущественнее наименее совершеннейших народов. Изо­бретал мысль един, другие же, яко пленники, к колеснице торжествователя сего пригвожденные, бредут ему во след. Они говорят говоренное, мыслят в мысли другого, и нередко не лучше суть младенца, лепечущего во след своея няньки.

Итак, в каком бы то состоянии ни было, человек удоб­ряет свою чувственность, острит силы мысленные, укре­пляет понятие, рассудок, ум, воображение и память. Он приобретает несчисленное количество понятий, и из срав­нения его рождаются понятия о красоте, порядке, соразмер­ности, совершенстве. Побуждение его к сожитию ввело его в общественное житие, и се разверзаются в нем новые совершенства. Права и обязанности, в общежитии им при­обретенные, возводят его на степень нравственности; се уже рождаются в нем понятия о честности, правосудии, чести, славе; уже из побуждений к сожитию рождается любовь к отечеству, к человечеству вообще, а за ними следует тысящи добродетелей или паче сия из многих рождается; и сожалительность его претворилась в великодушие, ще­дроту, милосердие. Таким образом достигает он до верши­ны своего чувствования, до совершенства всех своих ка­честв, до высшего понятия о добродетели.

Хотя сказанное не на всех распространить можно, но различие между людьми состоит токмо в одной степени, а не в существенности. Да и тот, кто устраняется назначен­ного пути, устраняется, стремяся к совершенствованию, к блаженству: ибо все, что живет и мыслит, все стремится к расширению своих качеств, к совершенствованию; и сия есть мета мысленного существа. Хотите ли в том быть убеж­денны? Воззрите на то, что он на земли исполняет. На свет исходит, не имея никакой способности, ни умения, и является паче всех животных беззащитнее, беспомощнее, немощнее; и то природное стремление, которое другим жи­вотным столь явно руководствует, в человеке не сущест­вует. Но воззри на него, едва ощутил недостатки свои, едва возопил: немоществую, – уже вся природа стремится ему на вспомоществование. Чувства его изощряются, рассудок укрепляется; недостатки рождают склонности, речь ведет его беседовати с богом, и рожденный слабее, немощнее, тленнее, словом, хуже всех других тварей, вследствие спо­собности совершенствования человек возвышается выше всех существ на земли, и явен становится ее властитель.

Итак, стремление к совершенствованию, приращение в совершенствовании кажется быть метою мысленного суще­ства, и в сем заключается его блаженство; но сему стремле­нию к совершенствованию, сколь оно ни ограниченно есть, предела и конца означить невозможно: ибо чем выше человек восходит в познаниях, тем пространнейшие откры­ваются ему виды. Подстрекаемый всегдашним стремлением, мета его есть шествие беспрестанное, почти бесконечно, и по­елику мысленности существенно, то и сама вечность на до­стижения сея меты недостаточна. Оттуда все старания наши, все наши стремления беспредельны. Желание наше объемлет бесконечность, и вечностию его разве измерить можно, а не временем. Склонности и страсти удовлетворе­ний не знают, и чем более угобжаются, тем сильнее возра­стают. Все благородные склонности и все скаредности едину носят на себе печать. Рвение к науке ненасытимо, возродяся единожды; любочестие всеалчно, желало всю землю зреть своим подножием; и даже мерзкое сребролюбие жажде своей к имению не знает ни конца, ни предела. Всякую мысль, всякую мечту мы тщимся поставить мер превыше; где мы обретаем предел и ограду, там будто чувствуем плен и неволю, и мысль наша летит за пределы вселенныя, за пределы пространства, в царство неиспы­танного. Даже телесность наша тщится во след мысли и жаждет беспредельного: ибо едва коснется пресыщения, то и наивеличайшее услаждение мерзит.

Поступим теперь к другому. Мы в предыдущем изъяс­нили, что понятия о красоте, благогласии, соразмерности, даже добродетели рождаются из сравнения: следовательно, не суть понятия сами по себе; мы видели, что сравнение есть деяние вещества мыслящего: следовательно, дабы что-либо поистине могло назваться прекрасным, изящным, нужно деяние умственное, да произойдет сравнение. А как без умственности сравнение быть не может, то не должны ли заключать, что бы и вся красота мира ничтожествовала, не бы были вещества мыслящие, разумные: следовательно, они в начертании сложения мира суть необходимы. Как же можно вообразить себе их уничтожение, а особливо тогда, когда деятельною мысленностию они усовершенствовали, следовательно, удобнее еще стали постигать все изящное, все превосходное, всю красоту.

Почерпая из сего новые еще доказательства о бессмертии души нашея, мы также научиться из них можем, что цель, что мета человечества есть совершенствование и блажен­ство, которое есть следствие добродетели, единыя от совер­шенств. И неужели блаженство наше есть мечта, обольще­ние? Ужели всесильный, всеблагий отец хотел сделать из нас игралище куколок? – Таковыми бы мы почтены быть дол­жны, если бы блаженство наше с жизнию нашею скончавалося; ибо недостатки телесности нашея претят, да может быть совершенно. Теперь время уже, возлюбленные мои, поспе­шать к концу нашего предприятия и, удостоверившись вся­кими мерами, что душа наша бессмертна, что жить будет и не умрет, то есть не разрушится, – теперь надлежит ска­зать, что с душею останется, когда она от тела будет отделенна. Многие суть случаи в жизни нашей, в которых нам показывается сходственность с первою степению кончины нашея. Как скоро жизнь прервется, то последует бесчув­ственность, забвение самого себя. Подобные сему состояния суть: обморок, исступление, сон и множество других состоя­ний; в таковых положениях человек забывает сам себя, теряет о себе сведение и лишается на время своея чувствен­ности; итак, можно бы заключить, что подобно, как во сне, отъемлющем внешную нашу чувственность, остается в нас чувственность внутренняя, то есть мысленность, – подоб­но сему, говорю, и по смерти будем чувственности внешния лишены, но сохраним мысленность. Но пребудет ли она такова в нас по смерти, как в состоянии сна? При первом взгляде сие таковым и покажется, и могло бы в нас произ­вести уверение, но оно противоречит нашему существу, про­тиворечит мете нашего бытия, следственно, противоречит намерению творца в его творении. Постараемся отразить сие казистое доказательство и возвести мысленность нашу, по отлучении ее от тела, в то достоинство, на которое она кажется быть определенна.

Из предыдущего видели мы, что мысленность человеку сосущественна, что она его составляет особенность, что че­ловек и может по ней назваться человек, а без нее равнялся бы скотам. Мы видели также, что совершенствование ее есть свойство неотделимое; а потому и мета наша на земли относится к устроению нашему, из чего следствие бывает блаженство. Вследствие сих предпосылок человек во время жития своего дает всем силам своим всю возможную расши­ренность. Способность мыслить, с коею рождается, бывает разум, чувства наши изощряются, научаются, искусствуют; склонности наши производят деятельность необъятную и, яко понятия, чувственностию принятые, претворяются в мысли, тако и склонности, в душе преобразовавшись и Получив всю свою расширенность, становятся добродетели или пороки. Побуждения наши, сосреждаяся, так сказать, в душе, яко в средоточии зажигательного зеркала, родив в нас волю, дают столь широкую, столь твердую подножность, что если бы она не в человеке пребыла, то казалася бы божественною. Мы видели потом, что печать беспредельно­сти наложена всему, что человек предприемлет; в самых си­лах его видна бывает толика энергия, что предел им назна­чить было бы отважно. Хотите ли сему примеры: Скалигер Омира выучил наизусть в три недели и в четыре месяца всех греческих стихотворцев. Валлис извлекал в голове ко­ренное число пятидесяти трех цыфирей. И таковые примеры отменныя энергии в силах умственных суть часты; незамеченны теряются, и для того не всяк о них знает. Из предшедших доказательств убедилися, что мысленность наша, что сила наша разумная, что душа наша разрушиться не может: ибо, не яко тело, несложенна, следовательно, не пропадет, не исчезнет, не уничтожится, пребудет, поживет во-веки. Итак, из всего сказанного не ясно ли следует: 1. Поелику мысленность наша или душа не разрушится, то пребудет жива и по разрушении тела. 2. Поелику суще­ственность ее состоит в непрестанном совершенствовании, то по отделении от тела душа ее сохранит, ибо если бы сия су­щественная ей способность изменилася, то бы она в худшее прешла состояние, не была бы душа, что также противно на­мерению, в сотворении человека явствующему. 3. Поелику же состояние сна лишает нас ясного о самих нас познания, а потому не столь есть состояние совершенное, как состоя­ние бдения, то смерть уподобится сну относительно человека разве в том только, что обновит силы его душевные, как-то сон обновляет телесные, а не в том, что лишит душу ясного о себе познания, в чем состоит преимущество человека пред другими животными. 4. Поелику в силах душевных является беспредельность и ограниченность ее происходит от ее телесности, то, отрешенная от нее, она в деятельности своей будет свободнее. И, наконец, 5. Поелику душа сохранит свою способность совершенствования, то паче и паче будет совершенствовать. А если бы захотел ты иметь сему совер­шенствованию меру, то помысли, каков человек родится и что он бывает в его возмужалости, помысли, что в совершен­ствовании не будет препинаем ни обстоятельствами, ни страстями, ни болезнями, ни всеми препонами, телесностию душе налагаемыми; помысли, сколь уже разум человеческий отстоит теперь от дикого, от грубого состояния чело­века, питающегося ловитвою; помысли и, начав от нынеш­него совершенства, измеряй восхождение и знай, что не житием телесности то исполнять должно, но отрешая меру времени; помысли все сие и скажи: где есть предел совер­шенствования души? О, человек! не ясно ли ты есть сын божества, не его ли в тебе живет сила беспредельная!

Как можно думать, чтобы состояние человека посмерт­ное было сну подобное, чтобы человек стал лишен чувство­вания, самопознания и жил бы, так сказать, в непрестанном мечтании? Когда здешнее состояние человека цель имеет совершенствование, когда в посмертное прейдем совер­шеннее, нежели рождены были, то как мыслить, чтобы буду­щее состояние было возвратно, ниже, хуже теперешнего, как то непрестанное состояние сну подобное. Если то истинно, что всякое настоящее состояние предопределяет состо­яние следующее (ибо сие без того не имело бы достаточныя причины к существованию), а наше состояние на земли есть состояние совершенствования, в чем состоит мета нашего здесь пребывания, то не следует ли из того, что состояние будущее человека, поелику определяемо совершенствова­нием, будет совершеннее? Следует, что противоречие бы было в мете нашего бытия, чтобы следующее состояние че­ловека подобно было сну, забвению, когда теперешнее со­стояние, будущее определяющее, есть состояние совершен­ствования. Возьмем известное уподобление, на прохожде­нии человека от одной жизни к другой приложенное; по­следуем хотя косвенно в сем употреблении умственному ис­полину, и да будет он нам опорою.

Лейбниц сохранение животного по смерти и прохожде­ние человека уподобляет прерождению червяка в бабочку и сохранению будущего строения бабочки в настоящем чер­вяке. Посмотрите, колико оно сходственно. Зри убо ска­редного на чреве своем пресмыкающегося червяка. Алчба его единственное побуждение; прилепленный к листвиям, их пожирает и служит единой своей ненасытимости; но се уже его кончина: смертная немощь объемлет его, сжимается, корчится, и се уже лежит бездыханен. Но сила, внутрь его живущая, не дремлет. Животное спит, покоится во смерти. И се происходит его прерождение. Ноги его растут, все члены претворяются; и едва новое его рождение до­стигло своего совершенства, то в жизни паки является, или паче пробужденный. Но какое превращение: вместо червяка является бабочка, простирает блестящие всеми цветами лу­чей солнечных крылия, возносится и, гнушаяся прежния своея пищи, питается нежнейшею. Уже новое совсем имеет существо, другая его мета, другие побуждения. Червяк слу­жил токмо своего чрева, а бабочка, вознесенна до общия меты животных, служит прерождению. Кто бы мог вообра­зить в червяке бабочку, что они суть единое животное, и что превращение его есть токмо другое время его жизни? О, умствователь! поставляй предел природе; она, смеяся бессилию твоему, в житие единое соцепляет многие миры.

Если худшее состояние человека по смерти противоре­чит его мете и его существенности, то паче противоречит оно намерению творца в его творении: ибо поелику мета его есть совершенствование, то состояние, оному возврат­ное, худшее, будучи оной противоречуще, противоречит и намерению творца потому, что в том и было его намерение, да совершенствуем.

Всемогущее существо в самом деле ни награждает, ни наказывает, но оно учредило порядок вещам непременный, от которого они удалиться не могут, разве изменя свою существенность.

Итак, добродетель имеет сама в себе возмездие, а пороки наказание. Что может быть сладостнее, как быть уверену, что пребыли всегда в стезе, нам назначенной? Что пре­вышает удовольствие, как знать, что ничем мы сами себе упрекнуть не можем? Если бы вознялася легкая мгла, за­тмевающая зерцало совести добродетельного человека, напоминовение соделанного добра разгонит мгновенно. Напро­тив того, злые принужденны ежечасно упрекать себе свои злодеяния, терзаться, казниться среди благоденствия. – Почто искать нам рая, почто исходить нам во ад: один в сердце добродетельного, другой живет в душе злых. Как ни умствуй, другого себе вообразить не можно. Если же себе представим, что все человеки сходствуют в их силах и способностях, суть во всем одинаковы, и черта, одного от другого отделяющая, незрима, в различиях своих они вос­ходят или нисходят непременною постепенностию, но все суть единого рода; следовательно, и определение их, мета их, цель должны быть одинаковы. Если кто из них, употреб­ляя во зло данные ему способности, устраняется предопре­деления своего, то все следствия злых дел налягают на него. Едкая совесть грызет его сердце и не отступит от него, дондеже не истребит в нем все преступное, все злое. Яко врачебное некое зелие, совесть есть лекарство злых дел, и если в жизни она нас не исцеляет, то, конечно, по смерти. Излеченных совестию ужели всеотец исключит из своих объятий? Почто мы бываем толико жестокосерды? Преступ­ник не брат ли наш? И кто может столь сам пред собою оправдаться и сказать: никогда во мне ниже мысль злая не возникала?

Если возможно, сцепляя многие истины, постигнуть, что совершенствование есть цель человека, не токмо цель его на земли, но и по смерти, то весьма трудно, дабы не ска­зать – невозможно, вообразить себе, каким образом про­должится совершенствование человека по смерти: ибо если на земли была в том ему пособием телесность и его органы, то как то может быть без оной? Чувства его дали ему поня­тие, а без них их бы он не имел. То два средства: или вновь понятия уже приобретать душа не будет, а действовать бу­дет над прежними, или человек будет иметь новую орга­низацию. Боннет старается доказать, что душа чело­веческая всегда будет сопряжена с телом, что, по смерти оставшися семени сопряженна, человек из оного сопряже­ния родится паки двусуществен. Основывает он сие рас­суждение на том, что поелику человек, как всякая тварь, содержится в семени до зачатия своего, то как оное семя кажется быть душе сосущественно, то она с ним навеки пре­будет сопряженна. Если сие предположение невероятно, но возможно, – ибо то истинно кажется, как то мы видели в начале сего слова, что семя зачатию было предсущественно. Но запутнение не совсем развязано: ибо семя, коему пред зачатием душа была союзна, зачатием и рощением разверзлося и произвело новые семена, коих развержение новые произвело существа; но прежнее семя, семя отчее, уже разверженное, должно пребыть паки семя, что есть противоре­чие; то надлежит предполагать, что семя развержения про­изведет самого себя вновь. Вот круг, и затруднение не решено. – Таковы суть следствия семенного любомудрия, как то его называют; но сколь ни слабо сие рассуждение, оно имеет казистую сторону и находило последователей. Мне кажется, что все таковые системы суть плод стихотвор­ческого более воображения, нежели остроумного размы­шления. За таковое же изобретение выдаю и следующее предположение: приметно или паче явственно, что есть в природе вещество или сила, жизнь всему дающая. Чувствительность наша, электр и магнитная сила суть, может быть, ее токмо образования (modification), то не сие ли вещество, которое мы назвать не умеем, есть посредство, которым ду­ша действует над телом? А поелику оно есть средство к действованию души, то не вероятно ли, что, отступая от телосмертия, душа иметь будет то же посредство для своего действования? Но дабы действовать, нужны кажутся ей быть органы; а поелику душа в сожитии своем с телом стала со­вершеннее, то и органы нужны ей совершеннейшие. И для чего сего вероятным не почитать, когда и самая сила творчая явна токмо посредством вещественности, посредством органов? Какое противоречие мыслить, что может быть в сем же мире и может быть на земли другая организация, но нами не ощущаемая, нам неведомая, да и по той только причине, что она чувствам нашим не подлежит? А если бы чувства наши были изощреннее и совершеннее, то бы и сия нам неведомая организация была бы известна. Что чувства наши или, лучше сказать, что чувственность может быть изощреннее, то доказывали примеры чувств, из соразмер­ности своей болезнию выведенные; дай глазу быть микро­скопом или телескопом, какие новые миры ему откроются! И как сомневаться в возможности лучшей организации? Тот, кто мог дать человеку око на зрение красоты и сораз­мерности, ухо на слышание благогласия; тот, кто дал ему сердце на чувствование любви, дружбы; кто разум ему дал на постижение дателя; тот, кто огнь, воздух, землю и воду сплел воедино; тот, кто самую летучесть огня претворяет в твердость и свет вмещает в части составительные веществ, может, конечно, может произвести новые смешения; бла­гость его к творению его не иссякнет, любовь к произвождению своему горячности своей не потеряет; и если единое его слово рождает чудесность, то оно и паки ее родить может. Или на что предполагать быть новому творению? Вся воз­можность прешла в действительном пред началом уже вре­мен, и что будет, уже было в незыблемом порядке с того мгновения, как возблистало солнце и время отделилося от вечности.

Для чего предполагать невозможность быть другим ор­ганизациям, опричь нами чувствуемых на самой земле, по той единственно причине, что они нам нечувствительны?

Сколько веществ, ускользающих от наших чувств, иные своею малостию, иные своею прозрачностию или другими свойствами, чувствам нашим неподлежащими, и если мы в малостях видим, что пресыщение одной вещи не исключает въемлемость другой. Вода, насыщенная обыкновенною солию, и не приемля ее более, приемлет и растворяет другую. Истолкуй сию возможность, и если бы не опыт то доказы­вал, ты бы оному не верил.

Не так далеко, кажется, отстоять должно будущему со­стоянию человека от нынешнего, как то иногда воображают его, не за тридевять земель оно, и не на тридесятом царстве.

Если должно верить сходственности аналогии (да не на ней ли основаны большая часть наших познаний и заключе­ний?), если должно ей верить, то вероятно, что будущее по­ложение человека или же его будущая организация проис­текать будет из нашея нынешния, как-то сия проистекает из прежних организаций. Поелику к сложению человека нужны были стихии; поелику движение ему было необхо­димо; поелику все силы вещественности в нем действовали совокупно; поелику по смерти его и разрушении тела сти­хии, вышед из их союза, пребудут те же, что были до вступ­ления в сложение человека, сохраняя все свои свойства; потолику и силы, действовавшие в нем, отрешась от тела, отойдут в свое начало и действовать будут в других сложе­ниях ; поелику же неизвестно, что бывает с силою или стихиею чувствующею, мыслящею, то нельзя ли сказать, что она вступит в союз с другими стихиями по свойству, может быть, смежности, нам неизвестной, и новое произведет сло­жение? О, возлюбленные мои, я чувствую, что несуся в об­ласть догадок, и, увы, догадка не есть действительность.

Повторим все сказанное краткими словами: человек по смерти своей пребудет жив; тело его разрушится, но душа разрушиться не может: ибо несложная есть; цель его на земли есть совершенствование, то же пребудет целию и по смерти; а из того следует, как средство совершенствования его было его организациею, то должно заключать, что он иметь будет другую, совершеннейшую и усовершенство­ванному его состоянию соразмерную.

Возвратный путь для него невозможен, и состояние его по смерти не может быть хуже настоящего; и для того веро­ятно или правдоподобно, что он сохранит свои мысли приоб­ретенные, свои склонности, поколику они от телесности отделены быть могут; в новой своей организации он заблу­ждения свои исправит, склонности устремит к истине; по­елику сохранит мысли, коих расширенность речь его имела началом, то будет одарен речию: ибо речь, яко составление произвольных знаков, знамение вещей означающее, и мо­жет внятна быть всякому чувству, то какая бы организация будущая ни была, если чувствительность будет сопричастна, то будет глаголом одаренна.

Положим конец нашим заключениям, да не зримся ищу­щими единственно мечтаний и чуждаемся истины. Но как бы то ни было, о, человек, хотя ты есть существо сложное или однородное, мысленность твоя с телом разрушиться не определена. Блаженство твое, совершенствование твое есть твоя цель. Одаренный разными качествами, употребляй их цели твоей соразмерно, но берегись, да не употребишь их во зло. Казнь живет сосмежна злоупотреблению. Ты в себе заключаешь блаженство твое и злополучие. Шествуй во стезе, природою начертанной, и верь: если поживешь за предел дней твоих, и разрушение мысленности не будет твой жребий, верь, что состояние твое будущее соразмерно будет твоему житию, ибо тот, кто сотворил тебя, тот существу твоему дал закон на последование, коего устраниться или нарушить невозможно; зло, тобою соделанное, будет зло для тебя. Ты будущее твое определяешь настоящим; и верь, скажу паки, верь, вечность не есть мечта. –