На правах рукописи

ПОВИЛАЙТИС ВЛАДАС ИОНО

Философско-историческая мысль

русского зарубежья (20—50-е годы ХХ века)

Специальность 09.00.03 — история философии

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени

доктора философских наук

Москва — 2011

Общая характеристика работы

Актуальность исследования. Несмотря на многолетнюю и плодотворную исследовательскую работу, до построения научным сообществом полной картины развития философии русского зарубежья еще далеко. До сих пор мы все еще осваиваем широчайшую базу источников, и конца этому процессу не видно. Конечно, нынешнее положение дел несравнимо с ситуацией конца 80-х — начала 90-х годов ХХ века, когда перед нами лежал только что открытый, почти неизвестный материк. Теперь исследователи решают иные, но не менее интересные задачи: в изучении зарубежья все больше чувствуется необходимость более глубокой прорисовки деталей, существует потребность, вернув истории русской мысли великие имена и идеи, увидеть контекст, в котором и эти имена, и эти идеи существовали.

Контекст отвлеченным теоретизированием не постигается. Однако и факты сами по себе не столько решают проблемы, сколько их создают, и это утверждение в исключительной степени применимо к философии истории. Существуя на стыке,искомый синтез в известной мере обречен на внутренний разлад — дело в том, что, являясь науками гуманитарными, история и философия имеют принципиальные расхождения и в сфере интересов, и в манере объяснения. Более того, в исторической науке с известной регулярностью ставится под вопрос сама необходимость подобных обобщений. Поэтому не случайно в русском зарубежье для философии истории одним из главных стал вопрос о ее тематико-методологическом самоопределении.

Но если само зарубежье в обсуждении этих вопросов было лишено единства и определенности, то значит, что нам предстоит исследовать ту сферу, которая даже для современников существовала как вопрошание, знание о незнании.Проблем здесь немало, и одна из главных состоит в том, как облечь заявленные в работе философско-методологические принципы плотью исторического материала. Однако существование подобных затруднений в первую очередь свидетельствует об актуальности поставленных вопросов и в научном, и в прикладном смыслах. Это означает, что:

• решение поставленных в диссертации проблем может быть учтено при проведении дальнейших исследований и в области истории русской философии, и в философии истории;
• вопросы, обсуждаемые в диссертации, напрямую касаются ключевых проблем общественно-политической жизни современного общества;
• результаты диссертационного исследования могут использоваться в преподавании ряда гуманитарных дисциплин (философия, культурология, история).

Степень изученности проблемы. Полноценное рассмотрение поставленных в диссертации вопросов невозможно без учета результатов, которых добились философия, история и культурология.

Приступая к анализу философии истории русского зарубежья, мы должны определить границы и содержание этого раздела философии: многообразие предлагаемых русской эмиграцией подходов, своеобразный и, в некоторых случаях, архаичный язык философствования настоятельно требуют ответа на вопрос, что такое философия истории в принципе. Определить же свою позицию на сегодняшний день невозможно без учета работ отечественных (М.А. Барг, И.А. Гобозов, Г.И. Зверева, А.Я. Гуревич, Н.Е. Копосов, Л.П. Репина, Ю.И. Семенов и др.) и зарубежных (Ф. Анкерсмит, А. Мегилл, Р. Рорти, Х. Уайт, М. Фуко и др.) авторов. Их исследования не принадлежат одному направлению и решают разные задачи, однако знакомство с ними необходимо, чтобы получить доступ к тем значимым научным результатам, которых добилась наука в определении статуса и структуры философии истории за последние десятилетия.

Самым непосредственным образом связаны с темой диссертации исследования, посвященные истории русской философии в целом, философским системам отдельных представителей русского зарубежья, конкретно русской философии истории. Литература эта обширна и нуждается в некоторой систематизации.

Во-первых, следует выделить исследования по истории русской философии, выполненные в самом русском зарубежье. При всем сюжетно-тематическом многообразии и широкой идейно-философской палитре эмиграция почти единогласно признавала себя наследницей и хранительницей свободной русской мысли. Именно с этих позиций были предприняты первые обстоятельные попытки осмысления исторических судеб русской философии. Они связаны с именами В.В. Зеньковского, С.А. Левицкого, Н.О. Лосского, Н.П. Полторацкого, М.И. Раева, Б.В. Яковенко и др.

Другой традицией стал подход, оформившийся в советской науке и доминировавший в Советском Союзе до середины 80-х годов прошлого века. Он в значительной мере идеологизирован: ему свойственна крайняя полемическая заостренность, последовательная критика всей философии русского зарубежья, которая по понятным причинам определяется как ретроградная, упадническая, буржуазная. В этом ключе написаны отдельные работы А.А. Галактионова, В.А. Кувакина, В.А. Малинина, Н.С. Семенкина, П.Ф. Никандрова и др. Несмотря на очевидные недостатки подобного подхода, следует понимать, что критика была на тот момент единственно возможным способом введения этого материала в научный оборот.

Третий этап в исследовании философии русского зарубежья в частности и русской философии в целом напрямую связан с началом перестройки, политических реформ, которые позволили отечественным исследователям перейти к новым, более взвешенным оценкам и характеристикам. Эта исследовательская традиция на сегодняшний день наиболее обширна и влиятельна.

В литературе самого последнего времени следует выделить работы, посвященные общей характеристике истории русской философии, основным этапам ее становления. Такие обобщения крайне необходимы для более четкого определения ее специфики — они позволяют лучше понять, чем определялось ее становление и развитие. Подобные обобщающие работы в разное время были подготовлены П.В. Алексеевым, М.Н. Громовым, И.И. Евлампиевым, Б.В. Емельяновым, О.Т. Ермишиным, А.Ф. Замалеевым, В.К. Кантором, М.А. Маслиным, В.Я. Пащенко, В.Н. Порусом, В.Ф. Пустарнаковым, С.С. Хоружим и др.

Отметим также исследования, посвященные русской философии истории специально. Таких исследований не много, но они есть, и обращение к ним необходимо. Авторами подобных работ являются О.Д. Волкогонова, Н.М. До­рошенко, Д.М. Володихин, С.С. Неретина, Л.И. Новикова, В.И. Ко­палов, И.Н. Сиземская, А.В. Малинов и др.

Отдельно следует упомянуть исследования, где дается детальный анализ жизни и творчества ключевых фигуррусского зарубежья. Список работ, посвященных каждому из крупнейших русских философов, достаточно велик, и перечислить их все — задача невыполнимая. Однако учитывать при решении поставленной в диссертации проблемы подобную литературу, конечно, необходимо. В этой связи назовем таких исследователей, как О.В. Ананьев, В.Ф. Бойков, С.С. Бычков, М.А. Васильева, Н.К. Гаврюшин, П.П. Гайденко, Н.А. Дмитриева, Е.Б. Ерина, А.А. Ермичев, А.П. Козырев, М.А. Колеров, А.П. Лысков, Ю.Б. Мелих, О.А. Назарова, Н.С. Плотников, А.В. Посадский, В.В. Сапов, А.А. Троянов, Т.Г. Щедрина, В. Янцен и др.

Перекликаются с ними и работы, проводимые в рамках исторической науки и посвященные анализу творчества крупнейших ученых и общественных деятелей эмиграции. Несмотря на несколько иные акценты имеющиеся в этих публикациях, не учитывать исследования по истории русского зарубежья нельзя. Среди подобных исследований отметим работы М.Г. Вандалковской, О.А. Воробьева, О.Л. Гнатюка, Л.Н. Гумилева, А.Г. Дугина, Н.Г. Думовой, Б.С. Кагановича, А.К. Клементьева, С.П. Рамазанова, И.В. Сабенниковой, Б.Г. Сафронова, С.М. Сергеева, М.А. Шпаковской и др.

Отдельно следует упомянуть труды зарубежных исследователей истории русской философии. Назовем имена Дж. Боулта, Ф. Буббайера, Б. Гензялиса, М. Йовановича, Р. Пайпса, Дж. Уильямса и др.

Однако анализ показывает, что в литературе данная тема раскрыта не полностью: многие значимые для понимания философии истории русского зарубежья фигуры и сюжеты до сих пор остаются в стороне. Значительно осложняет дело и неопределенность принципов рассмотрения этого довольно специального философского вопроса. Складывается впечатление, что, принимая за аксиому известную идею Бердяева о том, что призвание русской философской мысли — в постижении смысла истории (в литературе это иногда называют историософской одержимостью русской мысли), исследователи пока еще не предприняли попыток рассмотрения данного сюжета с учетом всего многообразия историко-философского материала и в объеме, соответствующем значимости вопроса.

Чаще всего философия истории в литературе рассматривается вскользь: при анализе отдельных фигур — как один из аспектов в творчестве известного философа; при анализе социальной философии — как один из ее компонентов; при характеристике политической жизни — как наиболее рафинированное выражение идеологии. Даже работы, посвященные исключительно философии истории, касаются в основном предлагаемых зарубежьем концептуализаций русской и мировой истории — анализ вопроса о философско-методологических основаниях этих схем почти всегда отходит на второй план.

Вторичность интереса исследователей к вопросу теоретического самообоснования философии истории в русском зарубежье становится заметной при разборе тех оснований, которые служат фундаментом для типологии данных философско-исторических систем. Заметно, что в большинстве случаев материал организовывается по принципам, не имеющим прямого отношения к философии истории: авторы предлагают учитывать политические пристрастия философов, их религиозные убеждения, принадлежность к той или иной общественно-политической группировке, отношение к советской власти и т.д. Все это, конечно, важно, но, рискнем предположить, существа вопроса не касается.

Анализ исследовательской литературы показывает, что и сегодня проблема определения философского статуса концепций исторического процесса у философов русского зарубежья требует своего историко-философского и методологического осмысления. Вот почему в диссертации предпринимается попытка выявления, описания, реконструкции и систематизации философско-исторических взглядов представителей философии русского зарубежья на основе широкого круга источников.

Объект диссертационного исследования — философия истории русского зарубежья, которую создавали не только профессиональные философы, но и широкие слои философствующей публики (историки, писатели, политики).

Предмет диссертационного исследования — представления философско-исторической мысли русского зарубежья о природе истории и исторического познания.

Цель диссертационного исследования — реконструировать картину философско-исторической мысли русского зарубежья, определить ее специфику, разработать и применить на практике принципы и механизмы ее историко-герменевтической характеристики и систематизации.

С учетом указанной общей цели были определены и задачи исследования:

• определить и исследовать источники, имеющие отношение к философии истории русского зарубежья, рассмотреть работы, которые посвящены непосредственно данной проблеме;
• предложить классификацию материала, которая на базе значимых, существенных для философии истории критериев позволила бы переописать данную область историко-философского знания;
• показать, как отразились в философии истории русского зарубежья идеи и тенденции, определявшие развитие всей русской философии;
• продемонстрировать актуальность философского содержания философско-исторической мысли русского зарубежья, способного сделать освоение этой традиции необходимым условием дальнейшего развития отечественной философии;
• выявить общефилософские основания рассматриваемых философско-исторических концепций и проанализировать их соотношение с проблемами исторической науки, а также показать их связь с политической и культурной ситуацией в русском зарубежье;
• выяснить специфику трактовки философами русского зарубежья основных понятий философии истории.

Теоретико-методологическая база диссертационного исследования. В данной работе используются методы, традиционные для историко-философских исследований: исторический, сравнительный, диалектический, а также приемы интерпретации текстов, связанные с герменевтикой, что и требуется для историко-философской реконструкциифилософско-исторических взглядов представителей философии русского зарубежья.

Использование исторического метода при анализе источников создает условия для комплексной оценки процесса становления философско-исторической мысли русского зарубежья в контексте развития русской философии в целом.

Сравнительный метод позволяет, сопоставив концепции русских мыслителей, обозначить основные тенденции развития философии истории русского зарубежья и дать развернутую характеристику построений отдельных философов.

Определенные сложности в интерпретации комплекса источников связаны со спецификой русской философской традиции в целом и философии русского зарубежья в частности. Укажем и на религиозность некоторых философов, и на то, что многие из русских мыслителей оспаривали обязательность и универсальность принципов рациональности; отметим, что нередко в России главной целью философского поиска становилось не получение нового знания, а преобразование и спасение мира.

Именно поэтому исследование оказалось направлено, с одной стороны, на выявление и интерпретацию смысла текстов конкретных авторов, а с другой — на реконструкцию систем их идей. Это значит, что утверждение уникальности каждого отдельного мыслителя дополняется признанием культурно-исторической обусловленности философского процесса, а утверждение свободы творчества не отменяет необходимости выявления его общих тенденций.

Источники диссертационного исследования. Исходным пунктом для данного исследования стало стремление к максимально возможной фактической полноте выстраиваемой картины. Был собран довольно обширный корпус источников(книги, статьи, рецензии), часть которых широкой публике была неизвестна. При отборе текстов потребовалось исключить: во-первых, тех авторов, кто остался в России, хотя и оказывал влияние на эмиграцию; во-вторых, тех эмигрантов, чьи работы по данной проблематике были изданы еще в России (такие работы принимались в оборот, если только при переиздании в зарубежье они значительно дополнялись или перерабатывались); в-третьих, тех философов, кто не касался вопроса об основаниях исторического бытия, сосредоточившись на осмыслении и русской и всемирной истории или других вопросах; в-четвертых, тех, кто выпал из русского контекста и «переродился» в новом языке и новой культуре.

В 1920—1950-х годах русским зарубежьем создается значительная литература философии истории. Укажем на книги и статьи М.А. Алданова, Н.А. Бердяева, П.М. Бицилли, Я.А. Бромберга, Р.Ю. Виппера, Б.П. Вы­ше­слав­цева, Л.П. Карсавина, Ю.В. Ключникова, К.Р. Качоровского, Г.А. Лан­дау, Д.С. Мережковского, П.Н. Милюкова, Г.Н. Полковникова, Н.А. Реймерса, П.Н. Савицкого, Ф.А. Степуна, П.Б. Струве, Н.С. Трубецкого, Н.В. Устрялова, Г.П. Федотова, Г.В. Флоровского, С.Л. Франка.

Научная новизна исследования. Диссертация является одним из первых исследований, реконструирующих исистематизирующих философию истории русского зарубежья. Предложено авторское понимание основных идей, концепций и методологических подходов, использованных русской эмиграцией для построения философии истории. Получены следующие результаты:

• осуществлен концептуальный анализ философии истории русского зарубежья, представленной как явление, определяемое общефилософским контекстом, историко-культурными и политическими факторами; описаны и систематизированы различные определения истории и исторического познания в трудах представителей русского зарубежья;
• философско-исторические теории и построения рассмотрены в связи с тремя основными способами их оправдания (легитимации), что позволило выделить из всего многообразия материала позитивистскую модель (Милюков, Савицкий, Виппер, Качоровский, Ключников), религиозно-философскую модель (Бердяев, Франк, Карсавин, Федотов, Степун, Флоровский, Мережковский, Бромберг, Полковников) и модель в которой историческое развитие есть развитие культуры (Струве, Бицилли, Трубецкой, Вышеславцев, Ландау, Реймерс, Устрялов);
• раскрыто контекстное содержание понятий, активно использовавшихся в философско-исторических построениях:история-природа, миф, закон, свобода, необходимость-случайность, прогресс-регресс, личность-масса;
• показано принципиальное значение философии истории в системе общефилософских воззрений мыслителей русского зарубежья;
• значительное внимание уделено исследованию идейного наследия тех мыслителей (Ландау, Реймерс, Полковников, Качоровский и др.), работы которых по разным причинам оказались забыты. Был собран корпус источников, часть которых широкой публике была неизвестна.

Положения, выносимые на защиту:

• Во второй четверти ХХ века в рамках философии русского зарубежья оформилось и получило свое развитие связанное сюжетно-тематическим единством оригинальное и самостоятельное движение философско-исторической мысли. В его рамках разбору подверглись не только сюжеты, связанные с уяснением смысла истории отдельных народов и государственно-культурных образований, но и вопросы теоретического характера — можно сказать, что в исследованиях данного периода были проанализированы сами основания исторического бытия и исторического познания.
• Философско-методологическое единообразие в понимании философии истории представителями русского зарубежья отсутствует. Наиболее точной характеристикой этой сложной ситуации будет признание того, что данные философско-исторические концепции находятся в культурном единстве, но не в теоретическом согласии — попытки найти одну основную тенденцию упрощают и искажают подлинное положение вещей.
• Политические критерии, партийная принадлежность и идеологические симпатии в качестве критериев систематизации применимы выборочно и условно, поскольку зачастую, не касаясь существа вопроса, объединяют философские системы разных типов по внешнему и часто формальному признаку, что, в свою очередь, препятствует выявлению их подлинного научно-философского потенциала.
• Представителями философии истории русского зарубежья были реализованы три основных методологических подхода: позитивистский (легитимным признается объяснение, сводящее все богатство исторической жизни к естественным, подысторическим факторам); религиозно-философский (логика истории есть результат действия иных — абсолютных и надысторических — начал) и подход, в пределах которого историческое развитие есть развитие культуры (считается, что движущие силы истории носят духовный характер, но действуют они внутриистории).
• Позитивизм в русском зарубежье был влиятельной научной тенденцией и определял развитие в первую очередь академической исторической науки. Элементы философии в данном случае почти всегда функциональны; философия истории у историка-позитивиста всегда средство, чем и определяется неполнота философского обоснования исторического знания.
• В рамках религиозно-философского подхода реализуется иная модель, в основании которой лежит требование оправдания истории, которое бы базировалось на признании реальности предвосхищающих историю абсолютных начал. История здесь — в значительной мере источник иллюстративного материала для сложных и избыточных метафизических конструкций.
• В рамках подхода, для которого историческое развитие есть развитие культуры, была предпринята попытка переописания сферы истории и культуры на основе ее субстанциализации. Можно сказать, что было обнаружено и подверглось детальной разработке новое (не природа и не абсолют) начало исторической жизни — культура.

Научно-практическая значимость работы. Теоретические результаты диссертации важны для изучения истории русской философии и философии истории. Проведенное исследование позволяет выявить своеобразие русской философии в зарубежье. Оно расширяет наши знания и о философии истории русского зарубежья в целом, и о ее отдельных направлениях и представителях. Диссертация дает широкие возможности для дальнейших исторических и теоретических исследований в этой области.

Намеченные в диссертации подходы, собранные материалы, выводы и обобщения могут быть использованы при подготовке и чтении курсов и спецкурсов по истории русской философии, философии истории, методологии истории, культурологии и т.д.

Апробация работы. Основные идеи диссертации были отражены в монографии «Что есть история? Версии русского зарубежья», в брошюрах, статьях и рецензиях, часть которых была подготовлена при поддержке РГНФ (гранты «Философия Л.П. Карсавина в Литве» (2001—2002), «Круг Карсавина: русские философы в Литве» (2004—2005), «Философия истории русского зарубежья: понятия, модели, антиномии» (2007—2009)).

С докладами по теме диссертации автор выступал на общероссийских и международных конференциях «Жизненный мир философа Серебряного века» (Саратов, 2001), «Наследие Л.П. Карсавина и самосознание европейской культуры в XX веке» (Вильнюс, 2002), «Философское наследие Владимира Соловьева и современная Россия» (Иваново, 2003), «Русское зарубежье: приглашение к диалогу» (Калининград, 2003), «На перекрестке культур: русские в Балтийском регионе» (Калининград, 2003), «Соловьевские исследования: поиск новых методологических ориентиров» (Иваново, 2004), «Судьба языков и культур между Неманом и Прегелем» (Калининград, 2005), «Русское зарубежье: Балтийский регион» (Калининград, 2005), «Проблемы изучения культуры русского зарубежья» (Москва, 2006), «Х Кантовские чтения. Классический разум и вызовы современной цивилизации» (Калининград, 2009), «XV Волошинские чтения» (Коктебель, 2009).

Структура работы. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографического списка, включающего 379 наименований. Общий объем диссертации составляет 274 страницы машинописного текста.

Основное содержание работы

Во введении определяется актуальность темы исследования, рассматривается степень разработанности данной проблемы, формулируются цели и задачи, научная новизна, положения, выносимые на защиту, описываются теоретическая и научно-практическая значимость диссертационной работы, ее апробация.

Глава I. Философия истории в русском зарубежье: контуры исследования, предшествуя основной части исследования, обрисовывает границы данной работы, объясняет принципы организации материала и дает общую характеристику социокультурной ситуации в русском зарубежье. Заявленная тема подразумевает обращение к широкому спектру вопросов, лежащих на стыке философии и исторической науки,— именно поэтому в данной главе предпринята попытка ответить на вопросы: чем является философия истории в принципе, какую меру своеобразия она приобрела в условиях русского зарубежья, при помощи каких методологических установок это может быть выяснено?

В первом параграфе «Методологические проблемы историко-философского исследования» обсуждается состояние и основные проблемы, существующие сегодня в исследованиях по истории русской философии.

Любое современное исследование, посвященное истории русской философии, всегда в определенном смысле проблематично — и проблематичность эта есть следствие того разнообразия принципов и подходов, которое стало реальным в последние десятилетия. Это с особой остротой ставит перед каждым исследователем вопрос методологического самооправдания.

Одним из ключевых моментов здесь стало определение принципа историзма, который пережил довольно радикальную трансформацию. В своем традиционном для отечественной науки изводе он подразумевает признание примата социально-экономических факторов, что, кроме всего прочего, должно было придавать получаемым результатом обоснованность и окончательность: сделанные из такого основания выводы и оценки просто не могли быть иными. В современной как западной, так и отечественной литературе довольно давно происходит перестановка акцентов в двух ключевых пунктах.

Во-первых, историзм все больше увязывается с релятивизмом, он противопоставлен различным моделям, допускающим сведение всего многообразия духовной жизни к влиянию одного — раскрывающего себя в истории — фактора. Если раньше историзм в жесткой связке с принципом исторического материализма придавал необходимую устойчивость всем историко-философским выводам, то теперь это огромное прекрасное здание оказалось довольно уязвимым.

Во-вторых, расширились представления самих исследователей — они ввели в качестве детерминант исторического развития философии ряд факторов, которые прежде казались вторичными: жизненный мир, дух эпохи, состояние культуры, внешние (во многом случайные) политические, культурные события, факты личной жизни. Ученые, отказавшись от прямолинейного детерминизма, в последнее время все больше стремятся реконструировать ткань эпохи. Строительным материалом для такой реконструкции выступают источники, понимаемые предельно широко. Работа с архивами, личными документами, рецензиями стала необходимым элементом исследовательского процесса, и именно поэтому в историко-философское исследование сегодня все активнее входит культурно-историческая компонента — примером того, насколько дополняет историко-философскую картину введение данного контекста, можно увидеть в результатах проведенного Н.В. Мотрошиловой исследования цивилизационного фундамента философии, в работах Л.А. Микешиной.

Различные формы обоснования подобных идей разрабатываются достаточно активно. Теоретическое свое развитие они нашли у целого ряда западных авторов: здесь следует вспомнить и расширенную интерпретацию принципов герменевтики, предложенных Г. Гадамером, и апологию интеллектуальной истории, развитую Р. Рорти, и попытки перейти к анализу логики нарративов, развиваемые Ф. Анкерсмитом и (в несколько ином ключе) Х. Уайтом. Среди работ отечественных исследователей в этой связи следует упомянуть труды А.Я. Гуревича, Г.И. Зверевой, Н.Е. Копосова, Л.П. Репиной. Также в литературе подобные идеи довольно часто развиваются в практической плоскости: они вырастают из конкретных исследований, посвященных истории русской философии. В качестве примера укажем на проводимые Т.Г. Щедриной исследования философского наследия Г. Шпета, организованные вокруг понятия архива эпохи; статьи В. Янцена, направленные на реконструкцию контекстов и смыслов творчества Дм. Чижевского; работы Н.А. Дмитриевой, посвященные истории русского неокантианства; исследования М.А. Колерова, реконструирующие интеллектуальную атмосферу России начала ХХ века (список можно продолжить).

На наш взгляд, именно подобные движения исследовательской мысли являются наиболее перспективными, хотя в силу предельно широкого и разнообразного понимания контекстуальности единого направления они не составляют. Но они верно указывают путь к такому взгляду на историю русской философии, где на стыке детального исторического исследования, широкого круга источников и новых способов интерпретации возникает возможность переописания исследуемых областей.

С опорой на эти примеры и образцы (а где-то и в непосредственной зависимости от них) в данной работе было сформулировано несколько достаточно общих положений.

О принципиальной неполноте реконструкции. По мере накопления материала становилось очевидным, что, восстанавливая прошлое, мы должны учитывать существование особой зоны непостижимого, включающей в себя то, что при всем желании не может быть реконструировано из-за недостатка адекватных свидетельств (текстов) — либо потому, что тексты не сохранились, либо потому, что никогда и не существовали (то, что осталось незафиксированным ни в печати, ни в частных документах, ни в свидетельствах третьих лиц).

Конечно, исследование по истории философии предполагает использование реконструкции и истолкования, однако их возможности не безграничны. Дело в том, что доступные источники (даже если предположить, что они адекватно представляют весь массив источников) создавались в определенных культурно-исторических условиях (контекст), восстановление которых в полном объеме затруднительно.

О характере работы. Отказ от нарочитой теоретизированности при построении данной работы был определен следующими соображениями: дело в том, что понимание истории у конкретного философа может вступать в противоречие с иными его идеями, и это внутреннее противоречие, на наш взгляд, может стать ключом к пониманию и конкретной философской системы, и целой эпохи.

Есть и чисто практическое сомнение в возможности обнаружения тенденций и течений на таком малом промежутке времени, в такой крайне враждебной и разреженной культурной атмосфере, когда коммуникации были предельно затруднены (границы, войны, бедность академической жизни, просто бедность). Чтобы тенденция существовала, нужен механизм ее поддержки и воспроизводства — научая среда, научные школы, учителя и ученики. Но они отсутствуют.

О дескриптивности. Данная работа основана на убеждении, что дескрипция и объяснение дают исследователю довольно много свободы (возможностей для интерпретации при ответе на вопрос «что произошло?» не меньше, чем на вопрос «почему все случилось именно так?»). И детальная дескрипция, и фундированное объяснение должны быть использованы в любом историко-философском исследовании. Не следует забывать, что исследователю необходимо ещеаргументировать и интерпретировать. Именно необходимость аргументации предполагает дескрипцию и сковывавает фантазию исследователя.

Одно из ключевых положений работы — утверждение мозаичности объекта исследования. Анализ источников по заявленной теме показал, что развернутых дискуссий по поводу теоретических проблем философии истории, значительной специальной литературы по этому вопросу в эмиграции не было — были историософские искания, жестокие дебаты о судьбе России, но обсуждение специальной философско-исторической проблематики не создает той плотности, при которой, скажем образно, возникла бы атмосфера. Даже в рецензиях на книги, которые обсуждают вопросы философии истории довольно обстоятельно, рецензенты почти всегда переходят на иные, более злободневные сюжеты. Различные мнения по этому вопросу есть — дискуссии нет. Почти всегда эту составляющую приходилось реконструировать.

О персональном подходе. Исходный замысел этой работы подразумевал анализ материала по проблемам — акцент на персоналиях чреват долгими объяснениями. Но погружение в тему показало, что в эмиграции философии истории как целостной и законченной системы не существовало, и полноценного процесса ее развитие тоже не составляет — слишком мало времени дала история русским изгнанникам на то, чтобы высказаться, слишком жестокой была история ХХ века. Так пришло решение сосредоточиться на том, что оказалось более реальным и осязаемым,— и поиск отвлеченной, вмененной всем логики историко-философского процесса уступил место стремлению понять правду каждого.

Как работать с мозаичностью? Через анализ единичного, интерес к которому реабилитирован в современной философии (и это представляется ее большим достижением).

Принципы систематизации материала. Отдавая себе отчет в том, что никакая классификация философских систем всего богатства подходов не охватит и не исчерпает, мы предлагаем обратить внимание на теоретические схемы (сценарии), которыми обосновываются философско-исторические концепции. В данной работе определены три основных сценария, которые, по нашему мнению, русской философской эмиграцией использовались особенно часто.

В рамках первого сценария реализованы принципы, выраженные в позитивизме: убедительность всякой теоретической модели здесь связана с предельной рациональностью аргументации, опирающейся исключительно на факты.Эмпиричность является его характерной чертой, вывод признается более убедительным, если он носит индуктивный характер; все то, что подобным требования не соответствует, объявляется метафизикой. Реализация этого сценария на практике приводит к концентрации на вопросах социально-политической и экономической истории, чему в методологии соответствуют различные формы натуралистически окрашенного детерминизма.

Второй сценарий основан на убеждении, что история не может быть адекватно объяснена ни разложением сложных явлений на простые и элементарные, ни подчинением при помощи долгих причинных рядов исторического природному. Для этого религиозно-философского подхода характерна уверенность в том, что подлинное понимание истории возможно лишь в свете высших метафизических идей, которые невыводимы из непосредственного исторического опыта. Из этого следует, что история задана еще до своего осуществления, она в каком-то смысле не столько творится, сколько раскрывается.

Если в первом случае убедительным объяснением считается сведение к низшему, во втором — подчинение высшему, то третьим сценарием полагается, что история человека есть история становления его духа, история культуры. Особенность этого подхода заключается в убеждении, что ход истории определяется логикой развития духовной сферы, которая, будучи автономной, содержит в себе основания собственной легитимности. Вырастая из природы, человек в культуре приобретает известную меру независимости и право развиваться по своим собственным законам. Здесь история рассматривается в первую очередь как история культуры.

Во втором параграфе «Философия истории и историческая наука» анализируется философия истории, ее структура и проблематика. Исследование опирается на идею, согласно которой в основе каждой философско-исторической системы можно обнаружить определенный способ самообоснования (теоретическую модель), что заставляет нас особое внимание уделить проблеме исторического понимания и соотношения эмпирического и теоретического компонентов в историческом знании — показать, как происходит согласование факта и теоретической модели. Однако этот вопрос невозможно решить, не обсуждая проблем исторического познания, его специфики, границ и пределов, того, доступно ли историку само прошлое. Так возникает тема исторического факта (его природы и структуры, соотношения исторических и естественнонаучных фактов, принципов интерпретации и т. п.).

Следующий большой вопрос — проблема типологии исторических явлений. Распадающийся на отдельные факты и подчиненный определенной структуре исторический процесс может быть определен и как череда неповторимых событий, и как целостность, единство органического типа. Для нас важно, в каких формах эта антиномия раскрылась в философии русского зарубежья. Другим значимым для характеристики эмиграции сюжетом является уяснение соотношения повторяющегося и неповторимого в истории. В тесной связи с вышеизложенным находится проблема соотношения субъективного и объективного начала в истории, а также вопрос об исторических законах.

Высказывания по вышеперечисленным темам напрямую связаны также с общей оценкой исторического процесса (имеет ли история смысл?) и характеристикой деятельности исследователя (способен ли историк этот смысл познать?). Данные вопросы переплетаются, ведь историк существует не в пустоте, он включен в поток истории и в этом смысле имеет с объектом своего исследования общую природу. Проблема в том, способен ли он преодолеть собственнуюисторичность, открыть для себя прошлое и какими методами этот результат может быть достигнут. В связи с этими вопросами следует обратить внимание на то, как в зарубежье решалась проблема соотношения рационального и интуитивного в историческом познании и определялись познавательные возможности интуиции.

Вопрос о постижимости истории напрямую касается проблемы рациональности человеческого поведения — бурное развитие психологии в конце XIX века вскрыло сложную природу поведения человека. Предложив научные модели объяснения поступков, психология была вынуждена пожертвовать верой в их исключительную рациональность. Фрейдизм, открывший существование глубинных, неосознаваемых нами слоев психики, одновременно усложнил работу историка, который столкнулся с необходимостью рационального упорядочения иррационального, стихийного материала. Необходимость осмыслить эту иррациональную составляющую заставила историческую науку обратить особое внимание на анализ менталитета.

Заслуживает внимания еще одна близкая теоретическая проблема — это вопрос о религиозном понимании истории и научной полноценности христианской (и шире — религиозной) историографии. Дело в том, что философия русского зарубежья в значительной мере религиозна, к ней применима известная фраза Бердяева о том, что «самобытная русская мысль обращена к эсхатологической проблеме конца, она окрашена апокалиптически». Однако подобные метафизические установки чрезвычайно плохо согласуются с традиционными критериями научности — именно поэтому перед религиозной философией проблема метода стояла особенно остро.

Примерно таков круг вопросов, которые подлежат исследованию. Они в значительной степени универсальны и могут служить основой для анализа любой философско-исторической концепции.

В третьем параграфе «Общая характеристика русского зарубежья» утверждается, что, представляя собой сюжетно и тематически организованное единство, философия в то же время неразрывно связана с эпохой — местом и временем, способом отбора и классификации данных, расстановкой акцентов и стилем мышления. Можно сказать, что у русского зарубежья в философской номенклатуре были любимые темы, но были и вопросы, которые остались почти незамеченными. Основания этого — и в состоянии науки, и в особенностях культуры.

Состояние науки. Конечно, история ХХ века породила ряд феноменов, которые позволяют нам утверждать, что в рамках единого исторического процесса это время составляет самостоятельную и, возможно, самую катастрофическую эпоху. Но дело здесь не ограничилось изменением объекта исследования. Столкнувшись с реальностью нового типа, историческая наука была вынуждена искать новые подходы и приемы для ее описания. Новая эпоха сформировала и новый тип исторического сознания, в рамках которого происходит трансформация устоявшихся форм научной и философской рефлексии. Иначе говоря, в первой половине ХХ века происходила фундаментальная перестройка и общества, и наших представлений о наиболее полных и адекватных способах его описания.

Основными философскими ориентирами российской исторической науки стали дополнявшие друг друга модели западных и русских мыслителей. В разной степени влияние на российских историков оказали философия истории Гегеля,позитивизм, концепция Маркса, неокантианство, психоанализ. Общеевропейский философский фон дополнялся историософскими построениями русских мыслителей, в которых мы видим одновременно и своеобразное выражение национального духа, и построения, откликающиеся на самые оригинальные ходы европейской мысли: таковы концепцииЧаадаева, Хомякова, Герцена, Данилевского, Леонтьева.

Но интерес философов к постижению исторического бытия не был исключительным — параллельно с этим шла разработка вопросов теории и практики исторического познания в рамках самой исторической науки. Здесь мы также имеем дело с двуединым процессом — освоением лучших проявлений западной историографии и развитием оригинальных идей методологического характера в отечественной исторической науке.

Особенности культуры. Катастрофизм, характерный для первых десятилетий ХХ века, был не просто одним из факторов, действующих извне,— для русской эмиграции это глубоко личное отношение к миру, форма восприятия, диктующая трагическое видение истории. Первая мировая война и революция изменили сознание человека, значительно обновили состав и структуру философского словаря эпохи, устоявшиеся философские категории приобрели новые смысловые оттенки.

Однако культура, порожденная этими катастрофическими изменениями, оставалась для русского зарубежьясодержательно и стилистически чужой — достаточно ознакомиться со статьями советских марксистов, чтобы осознать ту пропасть, которая отделяет их от философской традиции Серебряного века.

Следует учесть и вполне земные обстоятельства: работа преподавателя, система получения ученых степеней всегда (и до революции в том числе) была связана с выполнением определенных формальных требований (по содержанию и структуре читаемых курсов, по критериям академичности, предъявляемым к публикациям, и т. п.). Это подразумевало отношения не только с научным сообществом, но и финансирующим его деятельность государством. Именно эти отношения в условиях эмиграции были разрушены: отсутствие денег, недостаток студентов сделали затруднительным существование прежних научных школ и препятствовали появлению новых.

Кроме того, следует учитывать, что эмиграция оказалась не только раздроблена идеологически (за границей были представлены все — от монархистов до социалистов), раскололось и православное сообщество: конфликт с возглавляемой патриархом Тихоном Русской православной церковью, разлад внутри самой зарубежной церкви (противостояние карловчан и евлогианцев), активизация протестантски окрашенного экуменического движения и традиционный прозелитизм католической церкви предельно политизировали религиозную сферу.

Во второй главе «Философия истории и идеалы позитивизма» утверждается, что существует масса черт, свойственных позитивизму: вера во всемогущество причинного объяснения, особое положение науки, ироничное отношение к метафизике (список этот можно продолжить). Однако все эти характеристики в некотором смысле производны — в их основе лежит специфический, свой­ственный только позитивизму способ обращения с материалом, которым и задается его идейно-тематическое единство. Дело в том, что культ факта для этой традиции — не просто одна из характерных черт, это ее основа. Превращение факта из того, что нуждается в объяснении, в лучшее из всех возможных объяснений подразумевает его последовательную сакрализацию.

Но насколько заявленная программа действий реализуема? Сложно представить исследование, в котором были бы только фак­ты — вне интерпретаций и оценок. Допустив такую воз­можность, мы должны будем признать, что голос историка — это голос истории, поскольку своего голоса у него нет. Видимо, поэтому исследователи-позитивисты, принявшие установку о существовании неких говорящих и одновременно нейтральных фактов, столкнулись с искушением выдать свой голос за голос истории. Более того, проклятым стал для русских позитивистов вопрос о соотношении закономерного и уникального в русском историческом бытии.

Особенность философии истории позитивизма — ее глубокая, генетическая связь с практикой конкретно-исторического исследования. Это подразумевает обращение к самым влиятельным представителям данного течения в исторической науке.

Будем объективны: позитивистская историография по большей части избежала опасностей релятивизма и интерпретационного произвола, разработав четкую и понятную программу работы с источниками. Однако так как на этом основании существование метафизических установок, предшествующих исследованию, в первом позитивизме вообще отрицается, нам следует в каждом конкретном случае их четко выявить и обозначить.

Анализ философии истории русского зарубежья в данной работе был начат с позитивизма, поскольку в эмиграции именно почитатели Конта и Спенсера считались носителями академизма и в массовом сознании более прочих соответствовали образу ученого. Одна из причин популярности этой доктрины среди эмигрантов — в образовании, которое они получили еще в России. Дело в том, что в конце XIX — начале XX века в русских университетах господствовала позитивистская философия, и именно в этом ключе была воспитана значительная часть русской интеллигенции. Действительно, во второй четверти ХХ века позитивизм — это устоявшаяся научная традиция, доставшаяся в наследствовера отцов. Этим объясняется, почему большая часть эмиграции за рубежом не пересмотрела своего отношения к позитивизму, несмотря на значительные успехи, которых добились в науке представители других подходов. Отметим также психологический момент: пережив революцию, оказавшись в чужой культуре, изгнанники вполне естественно демонстрировали консервативность, воспроизводя в своей деятельности научные, языковые, социальные практики, усвоенные ими еще в России.

Сложилось так, что позитивизм перестал быть только исследовательским подходом — для многих он стал научным оформлением прогрессивных политических взглядов (от умеренных либералов до народников). Таким образом, идеология позитивизма стала важным элементом, характеризующим мироощущение эпохи, она оказалась неразрывно связана не только с научной, но и общественно-политической жизнью.

Одним из ведущих представителей этой тенденции в исторической науке был Милюков (первый параграф «Принципы классического позитивизма и исторические труды П. Н. Милюкова»), который немало сил потратил на то, чтобы чистоту принципов позитивной науки согласовать с отрицанием положительно-закономерного характера русской революции. При всем разнообразии конкретных воплощений у разных авторов логика аргументации одна и та же: объективно-прогрессивный характер исторического процесса под сомнение не ставится, а все произошедшее в России — либо незначительное отклонение, которое выправится само собой, либо, пусть и негативное, но закономерное следствие всего развития русской культуры, которое в рамках той же закономерности будет преодолено. У Милюкова история предельно рационализируется, поскольку научному объяснению подлежит не только подчиненное закономерностям содержание истории, но и то, что в эти закономерности не укладывается. Там, где оппоненты склонны были видеть разрывы жестких причинных цепей и торжество иррационализма, Милюков просто обнаруживает действие еще одного вполне рационального фактора. Однако именно эта уверенность в предельно закономерном ходе истории является, как и положено теориям позитивистского толка, во многом произвольной. Все это свидетельствует о так и не разрешенном противоречии между сформировавшимися еще до революции позитивистскими идейно-философскими установками и опытом реальной истории. Как ни пытался Милюков изобразить объективность и беспристрастность, противопоставляя себя народникам и марксистам, философски его мировоззрение несет на себе тот же отпечаток эпохи.

Также существовало стремление рассматривать позитивизм функционально — сохранив его в качестве методологии конкретного исследования, руководствоваться в обосновании этой исследовательской манеры иными, последовательно метафизическими резонами (второй параграф «Синтез науки и идеологии в философии истории П. Н. Савицкого»). Савицкий делает вывод о том, что для постижения общественной жизни и истории человечества особенно плодотворно понимание ее как заданности,что, по его мнению, позволяет сохранить понятие свободы. Это верно, но лишь с оговоркой, что перед нами свобода исполнения, а не целеполагания. Философ соединил в себе ученого и идеолога: свою задачу он видел в том, чтобы не только установить научную истину, но и на ее основе заложить фундамент новой идеологии. Можно считать это проявлением оригинальности, можно — выражением слабости, но в любом случае это ключ к всесторонней и адекватной характеристике идей Савицкого.

И все же сложно спорить с тем, что первая четверть ХХ века была не лучшим временем для русского классического позитивизма: новые тенденции в научной жизни и общественном развитии сделали многие из ключевых положений этой доктрины шаткими и уязвимыми. Русская революция словно убеждала эмигрантов в иллюзорности той веры в закон ипрогресс, которая, бесспорно, составляла основу свойственного позитивизму историософского оптимизма. Очевидная иррациональность истории стала вызовом, справиться с которым русским поклонникам Конта оказалось нелегко. Не меньшим ударом по схемам классического позитивизма, как известно, стали результаты развития естественных и гуманитарных наук, вызвавшие на рубеже веков усиление влияния не только второго позитивизма, но и неокантианства.

Вот почему можно согласиться с мнением, что дискуссии и полемика русских позитивистов в эмиграции более всего напоминают арьергардные бои отступающей и изрядно потрепанной армии. Большинство из них оказались неспособны пересмотреть и модернизировать свои философские установки: среди тех, кто всерьез попытался ввести в оборот идеи второго позитивизма, можно назвать только Виппера (третий параграф «Идеи второго позитивизма в философско-исторических работах Р.Ю. Виппера»), да и то — тенденции эти в его творчестве существовали еще до революции. По мнению ученого, в своей работе историк задается вопросами по преимуществу философскими: его задача в том, чтобы определить, какова в нашем знании о мире доля неизбежных предрасположений мысли. То, что доля эта велика, подтверждается признанием того факта, чтовся историческая реальность заключена в ее изобретении. Вырастающее из этих основ видение истории сопровождается обращением к новым темам и сюжетам: на первый план после долгого увлечения социологической интерпретацией истории вновь выходит единичное. Отныне, по Випперу, историческую науку занимает отдельный человек. В своих работах он приходит к выводу о том, что некритическое применение метафизических конструкций в качестве моделей объяснения исторического процесса, проведение необоснованных аналогий между жизнью общества и жизнью организма, глубоко проникшее в нашу культуру христианское, жертвенное видение мира, национальный мессианизм — все это призраки, которые мешают человеку понять историю.

У прочих мыслителей пространство для маневра было ограничено возможностями, предоставляемыми первым позитивизмом. Почему? Выше упоминалось, что в эмиграции почти отсутствовали стабильные и финансово благополучные научные центры, были сложности с научными публикациями, а вне насыщенной академической жизни перестройка самих оснований науки вряд ли могла быть успешно осуществлена.

В этой связи следует отметить, что взгляд на философию русского зарубежья как исключительно религиозную не вполне верен, и на нашем материале это особенно заметно. Действительно, мнение, что позитивизм в его русском изводе связан с национальной мыслью только формально, не выдерживает критики: чтобы утверждать подобное, необходиморусской философии как выражению национального духа противопоставить философию в России, что требует определения критериев подобного разделения. И если для характеристики ситуации пробуждения русской философской мысли в начале XIX века такие критерии могут быть найдены, то в случае русского зарубежья при реализации данного подхода издержки будут слишком велики. В этом контексте крайне интересна фигура Качоровского (четвертый параграф «К. Р. Качоровский: взгляд народника на исторический процесс»), который являет собой пример той традиции, что связывает позитивизм и русский вопрос (народники). Пореволюционной эпохе было хорошо знакомо ощущение иррациональности всей исторической жизни. Однако, фиксируя это чувство, Качоровский не склонен его абсолютизировать: он объявляет его возникновение не следствием онтологической специфики исторического бытия, а результатом слабости наших познавательных способностей. Его восхищает точность и универсальность естествознания, которой в сфере исторического познания должно соответствовать расширенное и усовершенствованное применение статистики. За этим тезисом скрывается типичное для части русской интеллигенции убеждение в том, что народ есть подлинный субъект истории. Однако субъект этот находится в плену объективных законов, а единственная доступная ему свобода заключена в возможности это осознать.

Сохранил верность первому позитивизму и подход, оправдывающий русскую революцию. Дело в том, что эта довольно экзотичная для эмиграции идея вполне согласуема с идеями научной социологии — следует лишь принцип прогресса принять не как нуждающееся в проверке предположение, а как предшествующую всякой интерпретации установку, связывающую в единое целое противоречивый исторический материал (пятый параграф «Апология большевизма и исторический оптимизм Ю.В. Ключникова»). Своеобразие построениям Ключникова придает убеждение, согласно которому иррациональность, до последнего времени торжествовавшая в истории, ей не имманентна. Более того, указывает мыслитель, именно теперь человечество имеет возможность сделать историю рациональной. Здесь противоречие: с одной стороны, говорится о невозможности учесть все факторы исторического развития, но — с другой — при этом предлагается достаточно четкий исторический прогноз, что свидетельствует об обратном. Следует сказать, что в целом вторая тенденция доминирует, и именно она становится базой проповеди революции как наиболее естественного и наиболее благотворного социального состояния для данного исторического момента.

Учитывать этот традиционный и даже архаичный характер позитивизма в сфере науки, идеологии и философии необходимо для того, чтобы понять причину обострения его внутренних противоречий в рассматриваемый период. Так или иначе, но именно принципы классического позитивизма определяли стиль работы большинства исследовательских центров в эмиграции в межвоенный период, да и частые критические выпады идейных противников косвенно свидетельствуют о том, насколько укоренилась слегка растерявшая поклонников позитивистская философия в исторической науке.

Почему при всей доставшейся им от прежних времен популярности позитивисты работ, посвященных философским основам исторической науки, в эмиграции почти не оставили? Во-первых, мы имеем дело с устоявшейся доктриной, история которой уже тогда насчитывала не одно десятилетие,— все значимые теоретические вопросы обсуждались многократно и в общих чертах были давно разрешены. Оттого большинство выводов философско-методологического характера у русских исследователей неоригинальны и воспроизводят места, которые должны быть признаны для той эпохиобщими. Во-вторых, сам дух позитивной философии противится созданию отвлеченных и умозрительных синтезов.

По точному замечанию Марка Раева, в позитивизме «самое накопление взятых из источников фактов, которые можно было бы считать достоверными, рассматривалось как идеал, к которому следует стремиться историку, поскольку интерпретация представленных фактов происходит почти автоматически». В этом почти автоматическом характере интерпретации — ключ к объяснению пресного характера философии истории у позитивистов, что, однако, вовсе не отменяет ее существования.

Третья глава «Религиозно-философская мысль об истории и историческом познании» посвящена обсуждениюпроблемы оценки эвристического потенциала и историко-философской интерпретации той философии истории, которая получила свое развитие в эмиграции в рамках религиозно-философской традиции. Следует обратить внимание на то, что используемый в системах подобного рода способ обоснования сам по себе не может обеспечить ни научности, ни философичности историософских выводов и обобщений. Манера объяснять все происходящее ссылками на высшие силы не может дать гарантии философской полноценности создаваемой системы, и факты это хорошо показывают.

Однако религиозно-философские системы в силу присущего им драматизма и эстетизма способны очаровывать читателя — в них присутствует все, что так оживляет философию истории: завязка, тайные силы, неразрешимый конфликт и надежда на спасение. Понятно, что исследователю довольно легко, попав под очарование такой философии, отнестись к ней некритически. Но именно потому и следует изо всех сил противостоять этому искушению, одновременно сохраняя способность к адекватному и даже сочувственному восприятию данной философской традиции.

Специфика религиозного сегмента философии русского зарубежья, по нашему мнению, заключается в том, что, противопоставляя себя позитивизму и претендуя на право стать новой философской и идеологической установкой, эти системы последовательно и даже нарочито метафизичны. Вот почему попытки их самоутверждения в рамках традиции Серебряного века могут быть оценены как форма рецидива и попытка реванша. Здесь кроется своеобразная интрига: если учесть, что сам позитивизм возник именно в борьбе с метафизическими системами, то становится очевидной сложность той задачи, которая стояла перед русской религиозной философией рассматриваемого периода.

В истории русской философии религиозная мысль всегда занимала особое место. Не разделяя взгляд на весьфилософский процесс в России как на встречу философии с православием (и шире — религией), мы должны признать, что для характеристики идей очень многих русских мыслителей подобный подход вполне приемлем.

В нашем конкретном случае обращение к религиозно-философской мысли русского зарубежья необходимо еще и потому, что она органически связана с традицией Серебряного века — является ее и продолжением, и финалом. Драматизм ситуации и в том, что, достигнув высочайшего интеллектуального и духовного напряжения, религиозно-философская традиция на протяжении всего ХХ века все же постепенно сдавала свои позиции. Развитие науки и техники, секуляризация массового сознания и элитарной культуры есть те бесспорные факты, признавать которые вынуждены были и последние великие русские метафизики. Именно это признание и создавало то напряжение, ту трагическую остроту, то ощущение философского бунта, которые так чувствуются в лучших образцах русской религиозной мысли.

Так или иначе, но религиозно-философская мысль русского зарубежья демонстрирует некоторое единство в манере обсуждения проблемы исторического бытия и схожим образом определяет пути его познания. Начнем с того, что в рамках данного подхода моменты собственно исторические отодвинуты на второй план: основной интерес, бесспорно, метафизический — историческое имеет смысл лишь в связи с метаисторическим, вечным, сверхвременным началом мира. Этим можно объяснить и то, что, являясь одной из определяющих тенденций русского философствования, религиозная мысль почти не приводила к подлинно универсальным синтезам, применимым в практике исторического исследования: желание понять историю, возвысившись над ней, требует не изучения отдельных событий прошлого, а мистического уяснения неявленной высшей логики их существования. Вся вторая глава есть попытка подтвердить этот тезис конкретным материалом.

В этой связи следует обратить внимание на утверждение Бердяевым (первый параграф «Специфика исторического бытия в концепции Н. А. Бердяева») неразрывной связи между историей и мифом, а также на онтологические основания данного единства (отметим, что с этим связано в том числе и характерное для Бердяева утверждение трагического характера истории). Его убеждение в том, что история есть миф, стало результатом наиболее последовательного и смелого применения принципов религиозно-философского мышления для объяснения исторического процесса. Бердяев не просто допускает возможность несовпадения должного и действительного — для него история только этим несовпадением и создается. Он пытается решить указанную проблему, радикально переформулировав ее: там, где другие ищут синтеза, любых способов подверстать действительность к идеалу, Бердяев настроен непримиримо — для него история не просто чревата разладом с абсолютным, в этом разладе и заключается ее существо, ее природа и смысл. Однако такой методологический фундамент возможных исторических исследований мало кому покажется прочным. Дело в том, что Бердяев положение о связанности всего исторического бытия одновременно и доказывает, и постулирует, а это — ключевой пункт, без которого затруднительно не только построить модель всемирной истории, но даже говорить о самой возможности исторического познания.

Не менее значима и фигура Франка (второй параграф «Философия истории и социальная философия С.Л. Франка»), историософские построения которого представляют собой попытку объяснения исторического процесса на основе принципа всеединства. Он называет подлинной философией истории лишь ту, которая видит смысл истории в конкретном выражении сверхвременного единства духовной жизни человечества. По той же причине Франк противопоставляет философию истории положительной исторической науке, ведь обращена она на познание сверхисторического. Для нас эта попытка интересна в первую очередь тем, что указанный принцип подразумевает признание неразрывного единства онтологии и гносеологии, а этот тезис, обладая бесспорным философским значением сам по себе, для религиозной философии значим вдвойне: с его помощью в большинстве религиозно-философских систем, собственно, и происходит подчинение философского начала религиозному, именно он используется для того, чтобы оградить веру от возможных нападок сомневающегося разума.

Наиболее проработанную религиозную версию философии истории предложил Карсавин (третий параграф «Проблема субъекта исторического процесса в философии истории Л.П. Карсавина»). Философ и историк, он опубликовал в эмиграции ряд работ, в которых последовательно обосновывал и тезис о конфессиональном характере исторической науки, и положение о том, что историк непосредственно и напрямую касается прошлого. В основе этих утверждений лежит религиозное прочтение принципа всеединства. Субъектом исторического процесса у Карсавина выступает понимаемое как личность человечество, взятое в его духовно-душевной деятельности. Именно эта деятельность и составляет основную стихию истории. Нашему миру, по Карсавину, свойственно противоречие, в нем существует трагический разлад. Его преодоление возможно при согласованности действий Церкви и государства, определяемой философом как симфония. В этих утопических проектах, реализация которых должна была бы создать предпосылки нового государственного устройства, сходятся все философские, религиозные и исторические взгляды мыслителя.

На иных философских основаниях строит свою историософию Федотов (четвертый параграф «Г. П. Федотов о свободе и законах истории»). Он запрещает оправдывать ссылками на высшую целесообразность проявления какого бы то ни было зла в истории (предлагаемая им методология исторического познания во многом есть следствие реализации данных установок). Но именно потому философия истории Федотова среди рассмотренных в этой главе систем наиболее неисторична — историческое в ней последовательно преодолевается и отбрасывается как условное и вторичное. Тенденция к антропологическому прочтениюистории привела Федотова к идее, что всякая история в первую очередь есть история духа. Но жизнь этого (понимаемого в согласии с христианской традицией) духа не может быть полностью выражена в относительных проекциях экономической или политической истории: история духа универсальна, потому что абсолютен в своей значимости для космоса объект этой истории — сам дух. Федотов пытается дать религиозное обоснование феномену культуры, сохранив за человеком право быть свободным творцом собственной истории.

С такой установкой не согласен Степун (пятый параграф «Основные понятия философии истории Ф.А. Степуна»), который интересен в первую очередь тем, что в своем объяснении истории он предельно неоднозначен: его можно назвать представителем религиозно-философского подхода (что в этой работе и сделано), но также есть основания увидеть в его построениях и те ходы, что характерны для тенденции, которую мы несколько условно связали с появлением культурцентристских ориентаций. Причин тому несколько, причем одна из главных — это неокантианская выучка, которую мыслитель прошел в Германии. Кроме того, следует обратить внимание на предложенные Степуном своеобразные методы истолкования истории (портретный метод).

Особым можно назвать и случай Флоровского (шестой параграф «Г.В. Флоровский об историческом познании и его методах»): пережив увлечение евразийством, активно участвуя в общественной жизни эмиграции, пересмотрев со временем свои убеждения, в сфере философии и методологии истории он (за исключением несбывшихся евразийских социально-политических надежд) свои подходы не менял. Развивая методологические идеи, близкие подходам Коллингвуда и Кроче, Флоровский с филигранной точностью использовал наработанные в исторической науке приемы для утверждения христианского видения истории — одновременно трагического и дающего надежду. Философ видит решающий вклад христианства в изучение истории не в раскрытии историчности (т. е. конечности и относительности) человеческого бытия, а в открытии исторической перспективы, наполняющей бытие человека смыслом. Для него, как христианского историка, все исторические события предстают в свете христианского знания о человеке. Несмотря на это, обнаружить в истории действия Бога — не самое главное для историка, ему куда важнее понять человеческие поступки. Однако, как далеко бы он ни продвинулся в решении конкретных исторических задач, христианский историк всегда будет смотреть на историю как на тайну и трагедию — тайну спасения и трагедию греха.

Но за философское настроение эмиграции ответственны были не только философы — значимыми фигурами традиционно выступали русские писатели. Именно они делали отвлеченные философские выкладки доступными массовой читающей публике, и Мережковский (седьмой параграф «Историософия Д.С. Мережковского: в плену мифа») был одним из самых ярких и оригинальных русских литераторов в эмиграции. Лишенный желания говорить на философско-исторические темы на языке строгой науки, он предпринял завораживающую по красоте и размаху попытку историософского синтеза. В эмигрантских работах Мережковского присутствует вкус к напряженному духовному поиску, так характерный для экзальтированной атмосферы салонов Серебряного века. Небрежно относясь к событиям и фактам, мыслитель создает собственный взгляд на историю, в котором не остается места ничему, что могло бы помешать осуществлению высшего замысла, разыгрываемого по законам божественной драматургии.

Кроме того, в данной главе рассматриваются работы тех авторов, которые интересуют нас в первую очередь в качестве примера общего настроения эмиграции: ведь важно не только, кем и когда была сформулирована та или иная мысль,— не менее интересно посмотреть, каким образом она была усвоена и модифицирована при повторении. Появление эпигонов свидетельствует в первую очередь о существовании овладевшей умами идеи и лишь после этого — дает повод для размышлений о творческой состоятельности ее адептов.

В этом контексте были рассмотрены фигуры Бромберга (восьмой параграф «Еврейский вопрос в евразийской перспективе (о Я. А. Бромберге)») и Полковникова. На примере первого можно проследить, что структура и основные мотивы русской религиозно-философской мысли есть именно мотивы религиозные, а не только православные или христианские. Конечно, иудейское вероисповедание автора накладывает определенный отпечаток на все его рассуждения, однако заметно, что никаких непреодолимых преград это не создает, о чем, собственно, свидетельствует и сочувственное цитирование Бромбергом работ Бердяева и Карсавина.

Работа Полковникова (девятый параграф «Забытый сюжет в истории евразийства (о книге Г.Н. Полковникова)»), в свою очередь, интересна как проявление одного процесса, с которым сталкивается почти любая философская доктрина, набравшая популярность в обществе. Речь идет о попытках превращения отвлеченных философских положений в политическую идеологию, с неизбежными в данном случае упрощениями и искажениями. Подобные предпринимались в эмиграции многими (Савицкий, Карсавин и др.), а случай Полковникова — один из самых типичных и по типу рассуждений, и по характеру аргументов.

Подведем итоги: испытывая глубочайший интерес к сфере должного, религиозная философия стремилась не столько объяснять, сколько оправдывать, а это, как мы понимаем, совершенно разные задачи. Над тем, чтобы их согласовать, философская мысль билась давно, и философии русского зарубежья не суждено было поставить точку в обсуждении этого вопроса. Однако она заставила нас взглянуть на историю человечества под иным углом зрения, бесспорно, обогатив нас новыми знаниями о прошлом.

Четвертая глава «Человек и культура. Философия истории в поисках новых ориентиров» начинается с признания того факта, что для философии русского зарубежья исключительно характерно многообразие подходов. Что стоит за ним? О чем свидетельствует это, казалось бы, склоняющее нас к релятивизму многоголосье? Думается, что оно указывает и на нечто объективное: попытки пересмотра и ревизии устоявшихся представлений содержат косвенное указание на кризис, который эти требования порождает. Реальность кризиса — объективная данность, о которой свидетельствует мысль русской эмиграции и своей формой, и своим содержанием. Вот почему следует особенно пристально вглядеться в те философско-исторические системы, которые не принадлежат ни сциен­тист­ско-пози­ти­ви­стской, ни религиозно-философской традиции: их существование связано с эпохой и свидетельствует о том, что, несмотря на все сложности пореволюционного существования, русская философия и в эмиграции продолжала полноценно развиваться. Она не только разрабатывала когда-то найденные модели, но и искала новые пути.

Надо отметить, что осознание проблемы еще не обещает ее решения. Вообще, ставить вопросы и отвечать на них — далеко не одно и то же: в первом случае мы осознаем меру нашего незнания, степень неопределенности, а во втором — пытаемся, сводя неизвестное к известному, эту неопределенность преодолеть. Утверждая наличие тенденции, для которой историческое развитие определяется как развитие культуры, следует учитывать, что в первой четверти ХХ века она еще не оформилась, существовала подспудно, в качестве интенции, мотива, вопроса. Вот почему, решая новые задачи, мыслители, рассуждавшие в этом ключе, так много внимания уделяли поиску нового языка, при помощи которого можно было бы переописать мир.

По существу, мы имеем дело со стремлением представить культуру если не бытийственно, то функционально в качестве автономной и независимой сферы — так, чтобы сам ход истории представлялся бы нам процессом своеобразной самодетерминации. С одной стороны, утверждая специфику гуманитарного познания, мы лишаем естественные науки надежды стать основой исторического объяснения. Но, с другой, по тем же причинам оказывается в отставке и религиозно-метафизическая модель истории.

Философия истории русского зарубежья, бесспорно, связана с основными направлениями и тенденциями мировой философии — наши соотечественники в эмиграции не только снова и снова возвращались к обсуждению глубоко русских вопросов. Их интерес был, конечно, шире: они также развивались под влиянием той научной моды, которая начала оформляться в конце XIX века, но подлинную, массовую популярность приобрела в первой четверти ХХ.

Подразумевая тенденцию, четким и ярким проявлением которой стало неокантианство, мы, однако, отдаем себе отчет в том, что сведение всего многообразия рассматриваемых здесь подходов к последнему вряд ли покажется убедительным — данная доктрина и без таких сомнительных преувеличений является одним из самых влиятельных философских подходов, обслуживающих историческую науку. Наша позиция сводится к тому, что, наряду со стремлением объяснить историю указанием на естественные причины событий (позитивизм), наряду с полной нравственного напряжения религиозной картиной истории, возможен и иной подход к проблемам исторического бытия и исторического познания. Сущность этого подхода — в стремлении обнаружить творящие историю механизмы внутри самой истории, в стремлении понять ее не из Бога и не из природы, но из человека и создаваемой им культуры. Неокантианство, в силу некоторых особенностей (например, интереса к проблеме ценностей) выразило гносеологические аспекты этого движения мысли наиболее последовательно, однако не исчерпав его.

Дело в том, что представленные здесь авторы, может быть, в чуть большей, чем их современники, степени исходили из того, что в объяснении истории следует сделать акцент на рассмотрении культуры как определенного единства, вырастающего из природы, но раскрывающего свою сущность по собственным законам. С учетом всей условности формулировки в данной работе этот подход сводится к определению исторического развития как развития культуры. Обозначая его подобным образом, мы стремимся подчеркнуть, что в поисках последних оснований исторического бытия авторы, исповедующие подобные установки, апеллируют не столько к природе и Богу (хотя случается и такое), а к человеку, ставшему творцом культуры и остающемуся ее творением.

Одним из самых заметных представителей русского зарубежья, размышлявших в подобном ключе, был Струве(первый параграф «П.Б. Струве об истории и историческом познании»). Для этого философа характерна манера мышления, препятствующая самой возможности догматического истолкования истории. В случае Струве политический консерватизм сочетался с вполне актуальными методологическими установками: социальный активизм, признание реальным единичного, исключительно уважительное отношение к фактам, утверждение особой ценности свободы не только в философской, но и политической сфере — эти идеи, нетипичные для правого крыла эмиграции, были исключительно значимы для Струве. Философ удерживается на грани, которая отделяет его от сторонников практически-религиозного истолкования истории. Причина этого — в тяготении построений Струве к номинализму в теории познания и эмпиризму в методологии (следует еще раз вспомнить, что склонность Бердяева из положений философского или богословского характера напрямую выводить рекомендации конкретного свойства Струве однозначно критиковал).

Из всех эмигрантов ближе всего к рассуждению в духе современной культурологии в своих работах подошел Бицилли(второй параграф «П.М. Бицилли: от философии истории к философии культуры»). Разделяя уверенность в том, что классическая философия истории неспособна дать адекватное понимание исторического процесса, он попытался заменить ее философией культуры. Изменение теоретических оснований привело не только к пересмотру методологии, но и к новому взгляду на сам объект исследования. В случае Бицилли процесс превращения исторического исследования в культурологическое предельно нагляден. Философ сознательно пытается очистить свое учение о культуре от традиционной религиозной метафизики: представление о Боге как пределе и цели духовного развития человека, по его мнению, приводило в прошлом и приводит сейчас к абсолютизации человеком своего идеального Я, к тому, что мы приписываем своим переживаниям общезначимость и общеобязательность. Увлечение метафизикой есть в первую очередь увлечение догматизмом, определяемым как вера «в возможность обладания абсолютной, полной, конечной истиной», которая и ограничивает дальнейшее развитие исторического понимания.

Подвергая критике и дискредитируя исторический материализм как основу философии истории марксизма, Вышеславцев (третий параграф «Критика исторического материализма в работах Б. П. Вышеславцева») также использует установки, которые приводят к признанию особой роли культуры в историческом процессе. В основе всех его аргументов лежит убеждение, что все многообразие истории невозможно вывести из одной-двух социологических формул. Более того, реальное положение дел, по мнению философа, скорее указывает на то, что постижение подлинной природы исторического процесса в первую очередь требует учета не социально-экономических, а духовно-культурных факторов — не случайно одной из центральных тем для Вышеславцева стала проблема кризиса современной ему индустриальной культуры. В его рассуждениях наполняется конкретным содержанием мысль о том, что всякая история возможна только как история культуры и цивилизации. Культура и цивилизация есть единая система различных функций духа и различных направлений активности, и их история — история взаимодействия этих животворящих начал. Для Вышеславцева мифстановится тем изначальным, неуничтожимым единством, в котором совпадают все функции культуры. Переживая в своем развитии процессы дифференциации и интеграции, миф сохраняется в культуре в качестве ее первоосновы, первоначала, перводвижетеля. Но из этого следует, что историческое познание, в конечном итоге, сводится к опознанию и дешифровке этого мифа, растворенного в череде разнообразных и противоречивых фактов, и оказывается, что проблемы, рассматриваемые исторической наукой, хотя бы отчасти имеют герменевтический характер.

Картина становления и развития философии истории русского зарубежья будет неполной, если мы оставим без внимания работы Ландау (четвертый параграф «Исторические судьбы европейской культуры (о книге Г.А. Ландау)»). В забвении этого имени присутствует очевидная историческая несправедливость: оригинальный и независимый мыслитель остался на периферии исследовательского интереса незаслуженно. Избегая тривиальных аналогий (Ландау — русский Шпенглер), сосредоточившись на вопросах философско-мето­до­ло­ги­чес­кого обоснования философии истории и культуры, в работах мыслителя можно увидеть попытку своеобразного развития органической модели исторического процесса, которая служит апологии западной цивилизации и культуры. Отметим, что в русской мысли почти никогда первое не являлось основанием второго. Культурный организм Ландау определяет как самодовлеюще функционирующую из себя, в себя и для себя целостность частей, а само функционирование, взятое в широком смысле, отождествляет с жизнью. Этафункциональность — еще одно значимое отличие построений мыслителя от религиозно-философской традиции русской мысли, для которой жизнь субстанциальна.

Также следует обратить внимание на фигуру Трубецкого (пятый параграф «Н. С. Трубецкой о принципах и механизмах культурно-исторической динамики»), особенностью построений которого можно считать склонность рассматривать исторический процесс как процесс культурный. Складывается впечатление, что Трубецкой благодаря своим филологическим изысканиям смог выйти на иной, мета­исторический уровень описания — частное и случайное теряется в тех гигантских промежутках времени, которыми оперирует ученый. Его история есть процесс становления культурных организмов, увидеть который возможно лишь охватив его целиком. Но по этой причине история у Трубецкого не включает себя сферу культуры, а напротив, ею поглощается. Воспользовавшись терминами биологической науки, можно сказать, что для философа развитие культуры — это процесс, подобный филогенезу; во всяком случае он отрицает возможность кардинальной положительной перестройки культуры в рамках одного поколения в результате индивидуального развития. Здесь мы сталкиваемся с вопросом, исторично ли органическое миропонимание. Описывая историю культуры по аналогии с органическим миром, мы находимся вне истории, поскольку она начинается тогда, когда ведущую роль в развитии начинает играть обретенный в процессе жизни опыт, — именно он позволяет человеку войти в историю.

Для создания более полной картины интересующего нас процесса следует упомянуть имя Реймерса (шестой параграф «Н.А. Реймерс об эстетическом принципе в истории»). Он интересен тем, что в русском зарубежье наиболее громко и последовательно объявлял себя сторонником Риккерта, что, однако, не помешало ему в отдельных вопросах подвергнуть учение классика неокантианства пересмотру. Пытаясь применить эстетический принцип в истории, Реймерс наиболее последовательно отстаивал тезис о том, что история включает в себя как элементы науки, так и элементы искусства, причем последние — более значимы для ее понимания.

Любая классификация сталкивается с объектами, лежащими на линиях, проводя которые, мы пытаемся задать пределы и границы. Существуют философско-исторические системы, которые сложно определить однозначно,— видимо, в силу того, что мыслители менее всего думают о тех сложностях, которые могут возникнуть при попытке приписать их к определенной школе или тенденции. Именно поэтому предлагаемая классификация всегда условна, она учитывает одну (на взгляд исследователя — доминирующую) сторону и нередко нуждается в корректировке и восполнении. Таких примеров довольно много (Степун, отчасти Савицкий), но наиболее сложен случай Устрялова (седьмой параграф «Диалектика стихии и стихия диалектики (философия истории Н.В. Устрялова)»).

Устрялов в своих взглядах на исторический процесс дает систему оснований, которая большинству историков может казаться избыточной, поскольку философ предлагает обосновывать очевидное. Но в требовании такого обоснования есть неумолимая логика взгляда на мир, где «к полноте бытия тянется все живущее, о полноте времен тоскует все преходящее». Именно потому философ видит сущность прогресса не в линейном подъеме, а в нарастающей бытийственности, обогащении реальности новыми мотивами и смыслами. Учитывая, что диалектичность устряловской мысли отражает саму ее природу, сложно дать ей однозначную характеристику. Данный подход связывается с признанием особой роли культурной динамики в историческом процессе на том основании, что, несмотря на признание Устряловым реальности метафизического содержания истории, механизмы, обеспечивающие прямое его проникновение в ткань исторического процесса, мыслителем не прописаны. История, в силу своего несовершенства, словно обречена на автономное, почти герметичное существование. Механизмы выхода из этого состояния ни в высшие метафизические, ни в низшие природные сферы философом не проговариваются.

Поводя итог четвертой главы, следует отдельно отметить, что даже для представителей других тенденций и течений в философии истории русского зарубежья тема культуры была чрезвычайно значимой. Дело не в том, что обсуждалось (в конце концов, и позитивизм, и религиозно-философская мысль не могут обойти стороной проблему культуры): главное —как это делалось, на каких основаниях и с каким результатом. Лишь обратив внимание не только на содержательную, но и методологическую сторону вопроса, мы получаем возможность глубже и точенее охарактеризовать развитие философии истории в русском зарубежье во второй четверти ХХ века.

В заключении подводятся итоги работы, формулируются главные выводы, намечаются перспективы дальнейшего развития основных идей диссертационного исследования. Среди прочего утверждается, что в рамках исследования были предложены и применены принципы историко-герменевтической характеристики философско-исторической мысли русского зарубежья, что привело к следующим результатам.

Была продемонстрирована связь философии истории русского зарубежья с основными идеями и тенденциями, определявшими облик всей русской философии. Можно сказать, что, несмотря на определенное философско-методологическое своеобразие обсуждаемых проблем, манера их обсуждения оставалась в большинстве случаев подчеркнуто русской: отметим свойственное многим философам стремление предельно онтологизировать сферу исторического и, одновременно, перевести обсуждение этих вопросов в практическую плоскость (желание познать историю, чтобы управлять ею).

В диссертации были сделаны определенные шаги к созданию более полной картины развития философии русского зарубежья: этому способствовало и то, что в результате поисково-исследовательской работы удалось обнаружить ряд источников, авторы которых по разным причинам были забыты современными исследователями. Возвращение этих имен, кардинально не меняя наших представлений об этой эпохе, помогает сделать их более точными. Обращение к ним — необходимое условие восстановления социально-культурного и научного контекста, без учета которого невозможно понять атмосферу эпохи.

Развитие позитивизма в русском зарубежье в данной работе связывается с именами Милюкова, Савицкого, Виппера, Качоровского, Ключникова. Позитивизм в эмиграции являлся влиятельной научной тенденцией и определял развитие в первую очередь академической исторической науки. Элементы философии в этих построениях почти всегда функциональны; философия истории для историка-позитивиста была не целью, а средством.

В рамках религиозно-философского подхода эмиграцией реализовывалась иная модель, требовавшая такого оправдания истории, которое базировалось бы на признании реальности предвосхищающих историю абсолютных начал. История здесь в первую очередь источник иллюстративного материала для сложных и, с точки зрения историка, избыточных метафизических конструкций. Представителями этого течения были Бердяев, Франк, Карсавин, Федотов, Степун, Флоровский, Мережковский, Бромберг, Полковников.

В рамках подхода, связывающего историческое развитие с развитием культуры, в эмиграции была предпринята попытка субстанциализации сферы истории и культуры. В результате напряженных философских поисков было обнаружено и подверглось детальной разработке новое (не природа и не абсолют) начало исторической жизни. Эта тенденция получила развитие в работах Струве, Бицилли, Трубецкого, Вышеславцева, Ландау, Реймерса, Устрялова.

Содержание диссертации отражено в следующих основных публикациях (38 публикаций общим объемом 35,7 п.л.):

Монографии

1. Повилайтис В.И. Что есть история? Версии русского зарубежья. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2009. 184 с.11,5 п.л.

 

Статьи в журналах, рекомендованных ВАК для опубликования

основных результатов диссертаций на соискание ученой степени

доктора философских наук

1. Повилайтис В.И. Проблема рациональности истории в философии русского зарубежья 20—50-х годов ХХ века // Вестник Балтийского федерального университета им. И. Канта. Сер. Гуманитарные науки. 2011. Вып. 6. С. 35—43. 0,5 п.л.
2. Повилайтис В.И. П.М. Бицилли: от философии истории к философии культуры // Дом Бурганова. Пространство культуры. 2011. № 2. С. 24—32. 0,5 п.л.
3. Повилайтис В.И. Философия культуры Григория Ландау // Вопросы философии. 2011. № 3. С. 101—108. 0,7 п.л.
4. Повилайтис В.И. Основные понятия философии истории Ф.А. Степуна // Кантовский сборник. 2011. № 1 (35). С. 55—59. 0,4 п.л.
5. Повилайтис В.И. Методологические основания исследования философско-исторической мысли русского зарубежья // Вестник Российского государственного университета им. И. Канта. Сер. Гуманитарные науки.  2010. Вып. 12. С. 114—120. 0,5 п.л.
6. Повилайтис В.И. Исторические судьбы европейской культуры (о книге Г.А. Ландау «Сумерки Европы») // Культурология. М., 2010. № 1 (52). С. 171—180. 0,5 п.л.
7. Повилайтис В.И. Струве в эмиграции об истории и историческом познании // Известия Саратовского университета. Сер. Философия. Психология. Педагогика. 2010. Вып. 2. С. 38—41. 0,4 п.л.
8. Повилайтис В.И. Принципы классического позитивизма и исторические труды П.Н. Милюкова в эмиграции // Вестник Российского государственного университета им. И. Канта. Сер. Гуманитарные науки. 2010. Вып. 6. С. 16—23. 0,5 п.л.
9. Повилайтис В.И. Роберт Виппер о философских основаниях истории и исторической науки (по работам 1920-х годов) // Вестник Российского государственного университета им. И. Канта. Сер. Гуманитарные науки. 2008. Вып. 6. С. 52—58. 0,5 п.л.
10. Повилайтис В.И. Забытый сюжет в истории евразийства (о книге Г.Н. Полковникова «Диалектика истории») // Вестник Российского государственного университета им. И. Канта. Сер. Гуманитарные науки. 2007. Вып. 8. С. 39—45. 0,5 п.л.
11. Повилайтис В.И. Философия истории в трудах историков русского зарубежья // Философские науки. 2007. № 11. С. 68—80. 0,6 п.л.

Другие научные публикации

• Повилайтис В.И. Об одном поклоннике Риккерта в русском зарубежье (о книге Н.А. Реймерса «Эстетический принцип в истории») // Х Кантовские чтения. Классический разум и вызовы современной цивилизации: материалы международной конференции: в 2 ч. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2010. Ч. 2. С. 86—95. 0,5 п.л.
• Повилайтис В.И. Философия истории и культуры Г.А. Ландау // Слово.ру: балтийский акцент. 2010. № 1—2. С. 211—220. 0,5 п.л.
• Повилайтис В.И. Н.А. Реймерс и его книга «Эстетический принцип в истории» // Х Кантовские чтения. Классический разум и вызовы современной цивилизации. 22—24 апреля 2009 г., Калининград: тезисы докладов. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2009. С. 126—129. 0,3 п.л.
• Повилайтис В.И. Русский философ в Литве // Побережье. Русско-литовские образовательные и культурные связи. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2008. С. 20—29. 0,4 п.л.
• Повилайтис В.И. Левое крыло русской эмиграции в историософских дискуссиях 1920—1930-х годов // Геополитика и русские диаспоры в Балтийском регионе: Сб. науч. трудов в 2 ч. Ч 2: Уроки истории и современность. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2008. С. 62—78. 0,6 п.л.
• Повилайтис В.И. О философии Василия Сеземана // Исследования по истории русской мысли: ежегодник за 2004—2005 годы. М.: Модест Колеров, 2007. С. 234—248. 0,6 п.л.
• Повилайтис В.И. Философия русского зарубежья: проб­лема истории // Культурный слой. Вып. 8. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2007. С. 4—30. 1 п.л.
• Повилайтис В.И. Русские философы в Литве. Карсавин, Сеземан, Шилкарский / сост., подгот. к публ. и вступ. ст. В.И. Повилайтиса Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2005. 94 с. 3,9 п.л.
• Повилайтис В.И. Русская философская эмиграция в Литве // Судьба языков и культур между Неманом и Преголей: тезисы докладов. Вильнюс: Изд-во Института литовского языка, 2005. С. 27—30. 0,3 п.л.
• Повилайтис В.И. Философия истории в трудах мыслителей русского зарубежья (1920—1930-е годы) // Культурный слой: гуманитарные исследования: сборник научных трудов. Вып. 5. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2005. С. 45—59. 0,7 п.л.
• Повилайтис В.И. Николай Арсеньев о Соловьеве и соловьевстве // Соловьевские исследования. Вып. 9. Иваново: Изд-во ИГЭУ, 2004. С. 276—284. 0,3 п.л.
• Повилайтис В.И. Историческая наука и ее философское обоснование в метафизике Л. Карсавина // Контексты Льва Карсавина: сборник научных статей. Вильнюс: Изд-во Вильнюсского университета, 2004. С. 121—130. 0,5 п.л.
• Повилайтис В.И. Философия Василия Сеземана // Культурный слой: философия русского зарубежья (материалы и исследования): сборник научных трудов. Вып. 4. Калининград: Изд-во КГУ, 2004. С. 4—15. 0,5 п.л.
• Повилайтис В.И. Василий Сеземан: штрихи к портрету // Балтийские исследования: сборник научных трудов. Вып. 2. Калининград: Изд-во КГУ, 2004. С. 23—28. 0,4 п.л.
• Повилайтис В.И. Неизвестные статьи Л.П. Карсавина из библиотеки Вильнюсского университета (1927—1952) // Исследования по истории русской мысли: ежегодник за 2003 год. М.: Модест Колеров, 2004. С. 163—182. 0,9 п.л.
• Повилайтис В.И. Георгий Флоровский: тайна и трагедия истории // Философское приношение А.С. Хомякову: сборник научных трудов. Калининград, 2004. С. 39—50. 0,5 п.л.
• Повилайтис В.И. Философия всеединства: от Соловьева к Карсавину // Соловьевские исследования. Вып. 7. Иваново: Изд-во ИГЭУ, 2003. С. 102—110. 0,4 п.л.
• Повилайтис В.И. Философия истории и культуры П.М. Бицилли // Проблемы русской философии и культуры: Сборник научных трудов. Вып. 6. Калининград: Изд-во КГУ, 2003. С. 43—51. 0,5 п.л.
• Повилайтис В.И. Философия Льва Карсавина (историософский аспект). Калининград: Изд-во КГУ, 2002. 112с. 7 п.л.
• Повилайтис В.И. Обоснование исторической науки в философии всеединства // Проблемы русской философии и культуры: сборник научных трудов. Вып. 5. Калининград: Изд-во КГУ, 2002. С. 26—35. 0,5 п.л.
• Повилайтис В.И. Концепция симфонизма в философии культуры Л.П. Карсавина // Балтийские исследования: сборник научных трудов. Вып. 1. Калининград: Изд-во КГУ, 2002. С. 70—76. 0,4 п.л.
• Повилайтис В.И. Карсавин в Литве // Культурный слой: сборник научных трудов. Вып. 2. Калининград: Изд-во КГУ, 2001. С. 36—46. 0,6 п.л.
• Повилайтис В.И. О проблеме свободы в философии всеединства // Проблемы русской философии и культуры: сборник научных трудов. Вып. 4. Калининград: Изд-во КГУ, 2001. С. 35—45. 0,5 п.л.
• Повилайтис В.И. О философской концепции Л.П. Карсавина // Культурный слой: сборник научных трудов. Вып. 1. Калининград: Изд-во КГУ, 2000. С. 16—24. 0,6 п.л.
• Повилайтис В.И. Идея всеединства в философии истории Л.П. Карсавина // Проблемы русской философии и культуры: сборник научных трудов. Вып. 3. Калининград: Изд-во КГУ, 2000. С. 22—31. 0,5 п.л.
• Повилайтис В.И. Проблема единства и многообразия культур в религиозно-философском учении Л.П. Карсавина // Проблемы русской философии и культуры: сборник научных трудов. Вып. 2. Калининград: Изд-во КГУ, 1999. С. 68—76. 0,5 п.л.